Начало повести здесь
Чем закончились разговоры Дециметра с Ольгой Сергеевной, мы не знали, но она ему не уступила: и на следующий день, и после всю неделю до самой Радоницы, которую у нас на белорусский манер зовут Дедами, войдя в класс на первый урок, неизменно говорила:
— Христос воскрес!
И мы ей неизменно отвечали:
— Воистину воскрес!
Скорее всего, об этом в школе еще немного поговорили бы да и успокоились. Дециметру не было никакого расчета докладывать о таком необычном происшествии в районо, потому как в первую очередь досталось бы ему самому.
Но тут наступила Радоница, Деды. Они бывают на Фоминой неделе во вторник, но у нас отмечают их, ходят на кладбище в понедельник вечером. Кладбище у нас очень красивое, поросшее высокими соснами, вишенником и кустами сирени. С утра в понедельник на нем полным-полно народу с лопатами, граблями и вениками. Все убирают, готовят к празднику родовые могилы.
В прежние годы я в этот день часто даже пропускал занятия, потому что бабка Марья справиться на кладбище одна никак не могла. Мать же с утра была на колхозной работе в поле, и ее не отпускал бригадир. Но в этом году я, чтоб не огорчать Ольгу Сергеевну, на занятия пошел, решив, что успею помочь бабке и после школы — времени до вечера было еще много.
Уроки в ожидании праздника промелькнули как-то удивительно быстро и незаметно. Я не успел оглянуться, как — вот он уже — последний звонок и можно бежать домой. Бросив возле порога сумку с книгами и тетрадями, я кое-как, на скорую руку пообедал и действительно бегом помчался на кладбище. Но, на всякий случай, не селом, а по-за огородами, Широкою дорогой. Предосторожность эта была совсем не лишнею, потому что на улице запросто даже можно было столкнуться с Дециметром, и уж он-то сразу догадается, что бегу я не куда-нибудь, а именно на кладбище. Ходить же на кладбище и убирать могилы нам строго-настрого запрещалось. Про вечер же, про поминки и вообще нельзя было думать — это считалось самым страшным преступлением. Василий Кузьмич, правда, смотрел на это сквозь пальцы. Для острастки, конечно, накануне Дедов проходил по классам и предупреждал: «Чтоб на кладбище никто ни ногой!» Но мы чувствовали, что делает это он, может быть, даже не по своей воле, а потому, что так требуют от него в районо и в райкоме партии. Ведь в этот день нежданно-негаданно могла появиться в школе Мария Ивановна или какой-либо специальный уполномоченный из райкома, и не проведи Василий Кузьмич с нами предупредительной работы, ему бы несдобровать.
Мы давали Василию Кузьмичу клятвенные заверения, что на кладбище ни за что не пойдем, но почти все шли. Во-первых, потому, что нам было просто интересно убирать дедовские могилы: посыпать их белым, только что добытым из глубоченных ям песком, выкладывать на них кресты из опавших сосновых шишек, сажать цветы и деревья; а во-вторых, потому, что это был, как говорили взрослые, давний-предавний обычай: на Деды, на Радоницу, обязательно прийти на кладбище и помянуть своих дедов и прадедов. Иначе, когда мы умрем, то и нас никто не вспомнит и не помянет. Не знаю почему, но думать об этом было страшно, гораздо страшнее, чем отчитываться на следующий день перед Анной Павловной или даже стоять все четыре урока в директорском кабинете и дожидаться, когда за тобой придет мать...
При Василии Кузьмиче все это случалось, к счастью, редко, разве что тогда, когда кого-либо из нас засекала при подходе к кладбищу Мария Ивановна или уполномоченный. А при Дециметре все переменилось. Он сам, без всякой Марии Ивановны, мог целый вечер дежурить тайком возле кладбищенской ограды и заносить всех нарушителей в особую тетрадку. А назавтра в перерыве между сменами Дециметр выстраивал любимую свою общешкольную линейку и, зачитывая список, вызывал каждого из нас перед строем...
Скорее всего, и завтра будет то же самое, но сегодня, в праздничный день, думать об этом никак не хотелось. Свернув за домом бабки Марфы на огороды, я припустил еще быстрее. Мне повезло: ни на Широкой дороге, ни в березняке я никого не встретил и раньше других ребят благополучно пробрался на кладбище. Бабка Марья уже сгребла вокруг могил все прошлогодние листья и хвойные иголки и теперь носила из ямы белый песок. Я тут же начал ей помогать: рассыпал, разравнивал песок по могиле, обкладывал ее сосновыми, раскрывшимися за зиму шишками и все поглядывал на Ивана Дмитриевича и бабку Акулину, которые трудились в нескольких шагах от нас над своим порядком могил. С давних пор у меня было с бабкой Акулиной что-то вроде соревнования. Больно уж красиво умела она выкладывать на могиле кресты, как-то по-своему, замысловато рассыпая их по всему бугорку. У меня так никогда не получалось...
И вдруг я замер, увидев, как, пробираясь между сосен и кустов сирени, к родовым могилам Ивана Дмитриевича и бабки Акулины идет Ольга Сергеевна. Вначале я даже хотел было юркнуть куда-либо в вишенник, боясь, что, может быть, Ольга Сергеевна пришла сюда специально, чтоб увидеть, кто из ее учеников таскает сейчас на кладбище песок, загребает листву или выкладывает на могилах кресты. Но в следующую минуту я обругал себя за такое подозрение. Во-первых, Ольга_Сергеевна ни за что бы не согласилась караулить нас, продержи ее Дециметр хоть целый день в своем кабинете. А во-вторых, она и одета-то была совсем не по-школьному — в рабочей темно-синей кофточке, в «румынках» и обыкновенном сельском платочке, завязанном сзади под шею. В руках Ольга Сергеевна держала лопату и небольшую корзинку, в которой, чувствовалось, лежало что-то тяжелое. Когда она поставила корзину на тропинку между могил, я сразу догадался, что там. Должно быть, на цвинторе возле бывшей церкви Ольга Сергеевна накопала особых, чуть похожих на зеленые, широко раскрывшиеся сосновые шишки, растений и теперь принесла их вместе с землей на кладбище, чтобы посадить на могилах. Мы знали, что зеленые эти шишки считаются растениями кладбищенскими и что их зовут «молодилами». Но на нашем сосновом кладбище они почему-то не росли. Выкапывать же их на цвинторе мы опасались. Ведь неподалеку от церкви стояли и школа, и сельсовет, и колхозная контора, так что нас в любую минуту мог заметить и прогнать кто-либо из сельсоветского или колхозного начальства, не говоря уже о Дециметре и вреднющем, всегда немного подвыпившем деде Волоките, который стерег теперь церковь, превращенную в камору.
Мне захотелось посмотреть на «молодила» поближе, и я не стал больше
таиться и вышел из-за куста сирени. Ольга Сергеевна мне обрадовалась, показала «молодила» и даже дала несколько кустиков, чтоб я посадил их на могиле своего деда.
Я тут же вырыл на могиле неглубокую яму и стал высаживать в нее весь
кустик целиком, но, Ольга Сергеевна, на несколько минут оставив Ивана
Дмитриевича и бабку Акулину, подошла ко мне и предложила:
— Давай посадим крестиком. Так будет лучше.
— Давайте, — немедленно согласился я и передал Ольге Сергеевне кустик.
Она аккуратно разделила кустик на отдельные шишечки и, выкапывая для них место прямо ладошкой, рассадила крестиком, чуть удлиненным у основания. Я отошел на несколько шагов в сторону, чтоб полюбоваться им издалека, и мне почему-то показалось, что он по своей форме немного похож на тот крестик, который Ольга Сергеевна носит на цепочке и который почти всегда запрятан у нее под высоким отложным воротничком,
Сказать об этом Ольге Сергеевне я, конечно, забоялся, но зато стал рассказывать ей, кто и где у нас похоронен. Показал уже убранные могилы прапрадеда Филиппа, прадеда Михаля, прабабки Ульяны, потом могилы материных старших сестер и братьев, умерших совсем маленькими, и еще могилы других наших родственников, ближних и дальних, которые были похоронены в одном кладбищенском порядке. Ольга Сергеевна внимательно выслушала мой рассказ, похвалила, что я помню и убираю могилы деда и прадеда, а потом, уже собираясь вернуться назад к Ивану Дмитриевичу и бабке Акулине, вдруг спросила:
— Вечером придешь?
— Приду, — не стал я от нее ничего скрывать.
Ольга Сергеевна, совсем как мать или как бабка Марья в хорошие добрые минуты, приобняла меня за плечи, улыбнулась и сказала:
— Ну, значит, еще встретимся.
Признаться по правде, я этому не поверил. Ну еще прийти на кладбище днем, убирать могилы Ольга Сергеевна могла. Ведь, говорят, изредка тайком убирал могилы и Василий Кузьмич, и даже Анна Павловна, правда, когда она еще не была нашей учительницей, а только училась в Городнянской педшколе. Но чтоб кто-нибудь из учителей появился вечером на поминках — такого еще не было...
...И все-таки Ольга Сергеевна пришла. Я сразу заметил ее за кустом сирени. Она стояла возле могилы старшего материного брата Ивана, умершего всего в трехмесячном возрасте. На маленьком, много ниже тогдашнего моего роста кресте, которые обычно ставят на детских могилах, уже горела свеча, и при свете слабо мерцающего ее огонька лицо Ольги Сергеевны показалось мне каким-то необычно печальным и утомленным. Но вот она, как и полагалось по обычаю, перекрестилась на этот невысокий, уже повязанный матерью вышитым рушником крест и стала катать по могиле крашенку. Лицо ее сразу просветлилось, печаль и усталость исчезли, оно стало обыкновенным, добрым и ласковым, каким я привык видеть его в школе на уроках. Но все равно, боясь потревожить, вспугнуть Ольгу Сергеевну, я несколько минут еще скрывался за сиренью и вишнями и смотрел то на Ольгу Сергеевну, склоненную над холмиком, то переводил взгляд на детский крест, на котором стояла тоже какая-то детская тоненькая свечечка. Не знаю почему, но маленькие эти кресты на младенческих могилах и сами могилы, невысокие, едва-едва поднимающиеся над землей, меня всегда по-особому беспокоили и тревожили. Я их и убирал всегда с особым, затаенным трепетом и даже с боязнью, словно они могли таить в себе для меня какую-то опасность...
Ольга Сергеевна тем временем закончила катать крашенку и, опять-таки как и полагалось, поцеловала вначале крест, а потом кончик рушника, ниспадавший почти к самой земле.
Я вышел из укрытия. Ольга Сергеевна обрадовалась мне. Как и днем, она приобняла меня за плечи, тихонько сжала их, а после передала крашенку и уступила место возле могилы. Я повторил в точности все ее движения: так же, как и она, перекрестился, крепко сжав воедино три пальца, потом покатал крашеное яйцо по холмику и вокруг маленького, показавшегося мне в эти минуты вовсе неопасным крестика, а в конце поцеловал и сам этот крестик и кончик рушника…
Вечер уже почти совсем опустился на кладбище. Где-то высоко вверху, в темноте шумели, изредка соприкасаясь ветвями, столетние корабельные сосны. Внизу же, на земле, было тихо и светло от множества горевших на крестах и у подножья могил свечей. Кое-где в проходах уже виднелись расстеленные скатерти, возле которых хлопотали женщины и старухи, выставляя на них из узелков и кошелок поминальные яства.
Бабка Марья рассказывала, что в прежние годы, когда у нас работала еще
церковь и был священник, перёд началом поминок обязательно служили
панихиду, пел церковный хор. Но теперь ничего этого не было: все осталось
лишь в воспоминаниях да в зыбкой надежде, что когда-либо возродятся и церковь, и церковный хор, появятся и священник, и дьякон, и тогда над кладбищем опять зазвучат печально-торжественные слова панихиды. А пока же надо было поминать дедов самим, храня эти, неизвестно отчего ставшие вдруг запретными слова, в душе и сердце.
Постепенно все стали рассаживаться вдоль скатерок на земле. Мать усадила
меня рядом с собой на самом краю нашей скатерки, и я вдруг обнаружил, что
Ольга Сергеевна сидит всего через одного человека от меня. Не знаю почему, но я этому очень обрадовался. Рядом с ней я почувствовал себя как-то по-особому хорошо и надежно, перестал оглядываться по сторонам, перестал думать о завтрашнем дне и Дециметре, который, может, быть, ходит сейчас где-либо за кладбищенской оградой с черной тетрадкой в руках. Раз Ольга Сергеевна здесь, значит, мне бояться нечего — она защитит меня от всех неожиданностей и опасностей. Ольга Сергеевна тоже заметила меня и через плечо бабки Акулины, которая одна только и разделяла нас, тихонько прикоснулась своей рукой к моей руке, окончательно успокаивая, и спросила:
— Тебе не холодно?
— Нет, — ответил я, хотя на самом деле мне было чуточку зябко на весенней, еще как следует не прогревшейся земле.
— Смотри, — не совсем, кажется, поверила мне Ольга Сергеевна, — а то у меня есть теплый платок.
— Не надо, — отказался я, но от самых ее слов, ласковых и участливых, мне сделалось и теплее, и уютней.
Иван Дмитриевич распоряжавшийся поминками на расстеленных встык скатерках, стал разливать в рюмки вино. Но прежде чем его выпить, полагалось зачерпнуть ровно по три ложки поминального медового напитка — колыва, который стоял в черепяных мисках и высоких, сделанных из снарядных гильз кружках. Первыми колыво всегда пробовали дети. Мать легонько подтолкнула меня, и я, хорошо зная обычай, вначале перекрестился и лишь потом зачерпнул три ложки необыкновенно вкусного, пахнущего медом и пасхальным куличом напитка. Когда я был совсем еще маленьким, то всегда просил добавки, думая, что это самая обыкновенная еда, которую, правда, готовят лишь по большим праздникам. Но ни бабка, ни мать не позволили мне ни разу взять больше трех ложек.
— Не полагается, — говорила бабка Марья.
Я затихал, доверяясь во всем взрослым, и тоже ни разу, сколько себя помню, не нарушил этот запрет. Не нарушали его и другие дети, хотя нам ничего не стоило самим изготовить этот напиток. Надо было налить в миску или в кружку кипяченой воды, бросить туда несколько ложек меда, потом накрошить булки, а если нет, так и просто черного хлеба — и вот уже напиток готов. Но — не полагалось. Постепенно мы научились относиться к нему с таким же трепетом, как относились к иконам, крестам и к кладбищенским могилам.
Вслед за мной колыва попробовали все взрослые, осторожно, чтоб не расплескать, передавая друг другу миски и кружки. Я видел, как очередь дошла до Ольги Сергеевны. Она взяла в руки тяжелую латунную кружку, но прежде чем зачерпнуть из нее, не только перекрестилась, но и тихонько, почти про себя произнесла какую-то молитву. Слов этой молитвы разобрать было нельзя, но я почувствовал, что слова эти какие-то особые и особозначимые и что они очень понравились нашим деревенским женщинам. Я загордился Ольгой Сергеевной и даже хотел об этом сказать матери и бабке Марье, но в это мгновение Иван Дмитриевич чуть приподнялся над скатеркой с рюмкой в руках и произнес то, что всегда и произносил в начале поминок, вспоминая умерших наших родственников:
— Пусть им там легко лежится!
Все молча согласились с ним и так же молча выпили налитое вино. Выпил и я положенные мне полрюмки кагору.
Продолжение здесь
Начало повести здесь
Tags: ПрозаProject: Moloko Author: Евсеенко И.И.