Ольга Сергеевна Гончарова приехала к нам в село в конце августа 1953 года. Наша учительница Анна Павловна собралась рожать ребенка и ушла в декретный отпуск. Подменить ее было некому, вот из района и прислали Ольгу Сергеевну.
Поселилась она у недальнего нашего соседа Ивана Дмитриевича Павленко, который почти всегда держал постояльцев: то таких вот заезжих сельских учителей, то агронома, то какого-либо уполномоченного или инспектора. Старый его добротный дом был перегорожен на две половины занавескою, и постояльцы обычно селились под ее прикрытием как бы в отдельной комнате, где в уголке стояла кровать, а возле окошка небольшой столик.
Пускал постояльцев Иван Дмитриевич не столько ради денег, сколько ради любопытства и общения. Он был охоч до знакомств и разговоров со всякими новыми людьми, особенно грамотными, читающими книги. Сам Иван Дмитриевич слыл первейшим деревенским книгочеем, перечитал почти все художественные книги в нашей сельской библиотеке и теперь взялся за Большую Советскую Энциклопедию. Читал он обычно после обеда, застелив стол чистой скатеркой, причем читал вслух, «на голос». Его жена, бабка Акулина, садилась напротив, в красном углу, и внимательно слушала статью за статьей. Иногда они откладывали книгу в сторону и принимались обсуждать только что прочитанное. Но не так, как, случается, обсуждают нынче что-либо увиденное по телевизору, с руганью и скандалом, а так, как обсуждали в старое время — спокойно и рассудительно.
Мать часто посылала меня к Ивану Дмитриевичу по какому-либо делу: то одолжить фунт хлеба, который бабка Акулина всегда очень удачно пекла «на поду», то деревянную двухколесную тачку, то старинный кантер, чтоб взвесить что-нибудь особо тяжелое.
Иван Дмитриевич охотно одалживал требуемое и никогда не пытался меня наставлять и давать поучения, что так любили делать другие деревенские старики. За это я его как-то совсем не по-детски уважал и часто присаживался рядом с бабкой Акулиной, чтоб послушать что-нибудь интересное: про писателей, артистов или про дальние заграничные страны.
Как только Ольга Сергеевна поселилась у Ивана Дмитриевича, я сразу под каким-то предлогом побежал к нему, чтоб поскорее увидеть нашу новую учительницу и после рассказать ребятам. Было как раз послеобеденное время, и я еще из-за двери услышал, что в доме читают. Но голос, доносившийся оттуда, был явно не Ивана Дмитриевича, всегда чуть охрипший и по-стариковски часто прерываемый, а сильный и высокий, к тому же женский. Я сразу догадался, что читает новая учительница, потому что бабка Акулина, как и все ее ровесницы, которые могли зайти к ним в эти часы, была неграмотной. Несколько минут я переминался с ноги на ногу в сенях, боясь открыть дверь и нарушить это чтение. Но потом любопытство все-таки взяло во мне верх, и я повернул деревянную щеколду-вертушку. Чтение на минуту прервалось, Ольга Сергеевна внимательно посмотрела на меня поверх круглых, в тоненькой металлической оправе очков на мои давно не стриженные, выгоревшие за лето волосы, на старенькую, с заплатой на локте рубашку и даже на босые, со ссадинами на щиколотках ноги. Я едва было не юркнул назад в дверь, но Иван Дмитриевич остановил меня и указал на лавку рядом с собой:
— Садись, слушай!
Противиться Ивану Дмитриевичу, да еще в присутствии новой учительницы, я не посмел и обреченно сел на указанное место, запрятав подальше под лавку босые исцарапанные ноги.
Ольга Сергеевна читала про Африку. От волнения я ничего не понимал, да, кажется, и не все слышал, хотя она читала очень громко и выразительно. Я думал лишь о том, как бы поскорее отсюда выбраться и затеряться на улице в ребячьей толпе, чтоб Ольга Сергеевна с первого раза не запомнила меня и не стала после, когда начнутся занятия, обращать особое внимание, вызывать чаще других к доске. Но вскоре рядом с Иваном Дмитриевичем, таким привычным и добрым, я успокоился и принялся украдкой из-за его рукава наблюдать за новой учительницей.
По моим понятиям, она была женщиной довольно уже пожилой, лет сорока пяти, а то, может, даже и пятидесяти, чуть полноватой и медлительной. Но эта полнота и медлительность, как мне показалось, нисколько ее не портили, а даже, наоборот, лишь оттеняли какую-то ее особую, не деревенскую красоту. Ей очень шли и круглые в тоненькой, почти невидимой оправе очки, на дужечках которых я теперь заметил шелковый блескучий шнурочек, и необычная, редко встречаемая у наших женщин прическа. Темные, немного волнистые волосы были гладко зачесаны назад и уложены в тугой продолговатый пучок. Но больше всего меня поразила не ее красота, не ее такой необычный (как после оказалось, петербургский) выговор, а то, что на груди у нее виднелся маленький нательный крестик с распятым Иисусом Христом посередине, который она носила на искусно сплетенной, кажется, серебряной цепочке. Когда-то подобный крестик, правда, не на цепочке, а на обыкновенной тесемке носил и я. Бабка Марья заставляла меня каждый день на ночь целовать его и очень огорчалась, если я случайно по какой-либо детской оплошности обрывал тесемку и ронял крестик на пол. Но в школе Анна Павловна начала меня ругать за этот крестик, несколько раз вызывала в учительскую на педсовет мать, даже грозилась, что меня не примут в пионеры, если я крестик не сниму. В пионеры мне очень хотелось, и я подчинился Анне Павловне — тайком от бабки снял крестик и спрятал его в коробочку из-под зубного порошка.
Никто из наших учителей нательного крестика, конечно, не носил, не ходил в церковь и даже не держал в доме икон. Это я знал точно. Поэтому так удивился и неизвестно отчего заробел, увидев крестик на груди у Ольги Сергеевны. Едва дождавшись, когда она закончит чтение, я подхватился с лавки и стал проситься у Ивана Дмитриевича домой:
— Меня мать заругает.
— Ну иди, иди, — кажется, понял мои переживания Иван Дмитриевич и, словно в награду за них, разрешил: — Нарви в саду яблок.
Но мне было не до яблок, от которых в любой иной раз я бы ни за что не отказался. Я не чаял, как бы поскорее убежать, опасаясь, что Ольга Сергеевна начнет сейчас меня расспрашивать, в каком я учусь классе, какие получаю отметки и почему до сих пор еще не пострижен, хотя до первого сентября осталась всего неделя?
Она действительно меня задержала. Но не стала расспрашивать ни о том, в каком я учусь классе, ни о том, какие у меня отметки, и даже ни единым словом не обмолвилась о моих взъерошенных, не по-школьному длинных волосах, а лишь спросила:
— Тебя как зовут?
— Колей, — ответил я.
Ольга Сергеевна как-то заметно вздрогнула, но через минуту она преодолела свое волнение, собралась и как бы похвалила меня:
— Это очень красивое имя.
Замолчали и едва заметно вздохнули от моего ответа и Иван Дмитриевич с бабкой Акулиной. Но тут я знал, отчего они замолчали и отчего вздохнули, потому что и прежде при моем появлении они нередко обрывали только что начатый разговор, откладывали в сторону самое неотложное дело и старались как-то по-особому приласкать меня и одарить всякими домашними подарками. Их младшего сына Николая призвали на фронт вместе с моим отцом, которого я ни разу не видел, потому что родился уже после его гибели. Первые дни они воевали вместе и даже успели прислать домой по одному письму, а потом разъединились и оба где-то пропали без вести.
Прожегом выскочив на улицу, я побежал в березняк, где ребята затевали
игру в войну, но рассказывать им о тайном своем знакомстве с Ольгой Сергеевной не стал. И вовсе не потому, что побоялся их насмешек и подковырок: вот, мол, решил подлизаться к новой учительнице раньше всех, — а потому, что вдруг почувствовал: рассказывать ничего не следует, нельзя. Ольга Сергеевна очень огорчится...
Так я и жил со своей тайной до первого сентября.
Продолжение здесь
Tags: ПрозаProject: Moloko Author: Евсеенко И.И.