Может показаться, что все наши дружеские союзы и компании строились исключительно на извилистых берегах разливанного моря водки.
Нас объединяли общие привязанности, общие вкусы, схожие отношения с родителями и ровесниками, пережитый опыт освоения мира, стихи и песни – и алкоголь. Иногда дружба начиналась с распитой на квартире бутылки «Агдама» или какого-нибудь вязкого, точно речной ил, ликёра. Иногда пол-литрой такое знакомство и оканчивалось. В семидесятые спиртное было проводником из той действительности, которая есть, в ту, что могла бы быть – более яркую, объёмную и неожиданную.
В начале восьмидесятых спиртным утешались от усталости, воображаемый мир схлопнулся и накрылся, началось вечное сегодня. Потом наверху, на самом верху возник «минеральный секретарь», алкоголю была объявлена безумная по своим формам и последствиям война, и многие запили из протеста и так увлеклись, что не сразу заметили развал СССР. В девяностые алкоголь одним помогал выжить, а другим быстрее сгинуть, загнуться, очистить место для новостройки, задуманной не нами и не для нас.
Нельзя одну стопку выпить дважды. По дороге из века двадцатого в двадцать первый я пробухал кучу денег и нескольких друзей. Люди пропадали – кто медленно, кто на полной скорости сливая себя вместе с водкой. Мы не досчитывались своих, как японские лётчики-камикадзе, вылетавшие, чтобы атаковать и не вернуться. Умереть красиво не получилось ни у кого.
Предрасположенность к пьянству сближает, но сводить все поступки и слова друзей-приятелей исключительно на эту русскую почву запоя всё равно, что увидеть в поэме «Москва-Петушки» историю о том, как словоохотливый забулдыга едет и никак не может доехать к своей бабе. Именно такую трактовку сочинения Венечки Ерофеева предложила мне однажды одна искательница неочевидных истин в перерывах между поцелуями и коньяком.