Перешел на быстрый шаг. Воздуха не хватает. Хочется сорвать
с себя бронежилет и бушлат и открытой грудью упасть на мокрый от
крови асфальт. И лежать, лежать, тяжело дыша, восстанавливая дыхание. Нет! Нельзя. Подойдут духи и тогда – плен. Нет, только не плен! Я
попытался вновь бежать.
Кровь бьется в черепной коробке, как сибирская река на пороге.
Она бурлит, пенится, пытается своротить мешающие ей камни. Переворачивает их, шевелит. Кажется, что от перенапряжения и давления
череп сейчас взорвется. Нет сил бежать. От перенапряжения я почти
ничего не слышу, кроме шума собственной крови в ушах. Перехожу
на шаг. Автомат вешаю себе на шею и складываю на него руки. Все тело налито кровью. Не то что бежать, просто переставлять ноги тяжело.
Справа подбегает боец, без слов подхватывает меня и тащит за собой.
Пробежав несколько метров, я понимаю, что сил нет и я могу только затруднить солдатский бег. Голос, продирающийся сквозь рваные бронхи и никотиновые пробки, чуть слышен:
– Иди. Иди. Я тебе не помощник.
– А как же вы?! – мне в ухо почти кричит солдат.
– Иди. Я сам... – мне трудно говорить, не то что бежать.
– Я не брошу вас! – в голосе солдата слышно отчаяние.
– Пошел на хрен. Выбирайся сам. Я пойду следом, – из последних сил двумя руками отталкиваю солдата. Мы разлетаемся в разные
стороны.
Солдат удаляется прочь. Последний толчок отнял у меня последние силы. Я сажусь на землю. Тяжело дышу. Сплевываю на асфальт тягучую слюну. Сердце бешено колотится. По учебе в военном училище
знаю, что после бега нельзя сидеть, клапаны у сердца могут захлопнуться и не открыться. Но ходить нет сил. Когда из глаз ушли пляшущие искорки, обвел тяжелым, затуманенным взором вокруг себя. Автомат так и продолжал болтаться на шее. Не было сил снять его. Не было
сил просто шевелиться.
Поодаль сидели, лежали, полулежали фигуры. В основном это
были офицеры. Понятно, возраст уже не тот, и, конечно, физическая
подготовка тоже. А гражданские возмущаются, что военные так рано
на пенсию уходят. Если среди нас и были те, кому за сорок пять, то среди живых их потом не обнаружили, это я гарантирую. Некоторые сидели на трупах. Может, и удобно, но я еще не дошел до такого состояния,
до той черты, когда в полнейшем отупении ты ничего не соображаешь.
Все просто сидели и смотрели в сторону противника. Кто-то был готов, отдохнув, продолжить прерванный бег. Но большинство, и я в том
числе, готовы были принять последний бой. Не было сил бегать. И просыпался разум, страх отступал. Начинала говорить злость. Когда просыпается злость – это хорошо. Значит, ты еще не совсем скотина, не совсем животное. Остатки человеческого разума у тебя присутствуют. Но
разум – это хорошо, однако пора было подумать, как сматываться из
этого пекла, как спасти собственную шкуру, задницу. О душе как-то не
вспоминалось в этот момент. А о Боге вспоминалось, как о некоем могущественном покровителе, на которого возлагались надежды по спасению бренного тела.
Закашлялся. Долго, мучительно больно выходил комок никотиновой слизи. Бля, надо бросать курить, а то однажды сигареты не дадут мне добежать до спасительного камня, бугорка, ямки. Выплюнул
комок мокроты. На языке чувствовался вкус крови, значит, и часть родных бронхов тоже выскочила наружу. Я глубоко вздохнул, и в груди
вновь закололо, снова начался удушливый приступ кашля. С большим
трудом откашлялся. В груди болело, и хотелось ее разодрать, пустить
туда свежий воздух. Устал я от беготни на длинные дистанции. Мне бы
что-нибудь попроще, покороче, поспокойней. Говорила мне мама: «Учи
английский».
____________________________________
"Я был на этой войне", Вячеслав Миронов, Журнал Болевой порог. Литература.
