Отношения писателя Эриха Марии Ремарка и Марлен Дитрих не имели счастливого финала. Разрыв с актрисой стал для писателя очень болезненным, психиатр даже поставил ему диагноз «сильная зависимость от любви других людей». Сейчас такие отношения назвали бы токсичными: его преданность была абсолютной противоположностью её ветренности. В квартире Марлен в Париже были стены, полностью увешанные фотоснимками: одна - её собственными, другая - карточками многочисленных кавалеров актрисы.
Предлагаю Вам прочесть несколько трогательных отрывков из писем Эриха Марии Ремарка к Марлен Дитрих.
Ты я — вот оно и написалось! — я-то собирался написать «ты и я» — но так уж оно вырвалось из головы, и я нахожу, что «ты я» куда лучше!
Я верен тебе всецело, это ужасно, но дается мне, кстати, без малейшего труда.
Нечего грустить из-за идиотов — они созданы для того, чтобы при их виде другие веселились.
Послушай, ты, самая маленькая и самая мягкая из гнездящихся птиц, которую слишком рано вышвырнули из гнезда, не зажигай никакие кедровые палочки, или что там у вас в Голливуде принято, может быть даже, какие-нибудь кактусы, а обратись-ка сразу к коньячной бутылке. Не перебирай, но выпей подряд три добрые рюмочки — одну за себя, одну за меня и еще одну за нас. Это граничит с безумием, это маленькое чудо, что нас прибило друг к другу, как зерно к зерну, ведь мы оба делаем все для того, чтобы этого не случилось. Боже, всего год назад — лучше не думать об этом! — я тебя еще не знал. Но поверь мне, это вовсе не дурацкая поговорка: я и впрямь семь лет ощущал тебя у себя под кожей и не хотел этого, и хотел забыть об этом, и забыл, и знал тем не менее, что никогда не смогу забыть об этом совсем.
Ты исчезла, время от времени в мой дом залетает телеграмма от тебя. Вообще, это мне присуще исчезать, а потом время от времени звонить по телефону или посылать телеграммы. Может быть, с тобой я расплачиваюсь за провинности многих жизней. Я думаю, нас подарили друг другу, и в самое подходящее время. Мы до боли заждались друг друга.
По отношению к своим любимым детям Бог столь же добр, сколь и лют, — и несколько лет назад он уже подбрасывал нас друг другу. То, что мы этого совсем не осознали, он милостиво не заметил и простил. А сейчас он, будто ничего не случилось, повторил все снова. И опять все едва не лопнуло из-за нас, жаб несерьезных. Но в самый последний день он сам, наверное, решительно вмешался и помог.
Любимая — я не знаю, что из этого выйдет, и я нисколько не хочу знать этого. Не могу себе представить, что когда-нибудь я полюблю другого человека. Я имею в виду — не так, как тебя, я имею в виду — пусть даже маленькой любовью. Я исчерпал себя. И не только любовь, но и все то, что живет и дрожит за моими глазами. Мои руки — это твои руки, мой лоб — это твой лоб, и все мои мысли пропитаны тобой, как белые холстины коптов пропитаны тысячелетним невыгорающим пурпуром и королевским цветом золотого шафрана.
Сладчайшая, ты так близко от меня, что я часто разговариваю с тобой; — Боже, благослови всех изобретателей телефона! Благослови, Боже, Филиппа Райса. По-моему, он был первым!
Я целый день просветленный и даже хороший человек, если я поговорил с тобой. Речь моя течет плавно, а для собак выдаются замечательные дни — с пирожными и бифштексами из филе. С некоторого времени они догадались, что к чему, и при любом телефонном звонке, даже если он касается счетов и напоминаний о неуплате, поднимают радостный лай. Не могу же я их после этого разочаровывать; я притворяюсь, будто этот звонок от тебя, и иду к шкафчику с шоколадом.
Странное мгновенье: достаешь костюм из шкафа и обнаруживаешь новый платок со следами губной помады, забытый в нем с парижских времен; и, милая, ничего не могу с собой поделать, комната начинает вдруг покачиваться, и здесь твой запах, и твои волосы, и твои нежные губы, и я ощущаю, как шумит и беспомощно дрожит моя кровь, — и я удивляюсь, что еще держусь на ногах, хотя чувство такое, будто в колени попала молния и опрокинула меня.
