январь 2018
… Отчего это может быть?
Почему мои круглые, кроваво-красные – сама живая жизнь – тридцать шесть бусин на бордовой льняной нитке с серебряным замком – их надела на меня мама перед тем, как исчезнуть навсегда – почему мои кораллы теперь почернели?
Никто и ничто – даже интернет – не может ответить. Я проверила самую никакую из всех возможных версий – об их ненатуральности – когда самой ненатуральности в принципе быть не может – мама не переносила ничего ненатурального.
Марк говорит – заблуждение – точнее, передавшаяся мне мамина болезнь – именно болезнь – в еде, воде, украшениях, людях не переносить ничего ненатурального. Он убеждает меня, что это в принципе абсурд – потому что всё всегда и везде вокруг нас натуральное, если оно в этом мире и если понимать этот мир как материю.
Марка я до сих пор по-настоящему, кроме его рассказов о себе, не знаю – кто он на самом деле, зачем и откуда взялся – тем более не знаю, что он сделал с мамой. Не знаю даже, виноват ли он в её исчезновении, хотя никогда не подразумевалось, что до того, как стать моим мужем, он мог быть моим отчимом.
Отца у меня никогда не было, это точно. Вернее, отец, безусловно, был – мне с детства известен некий романтический блеф – не знаю, чего в нём больше – обмана или романтизма. Будто бы один старый, лет пятидесяти, советский военный инженер – человек хороший, интеллигентный, тихий – эпитеты сохранены от первоисточника – моей любимой ненормальной тёти Аси – полюбил молодую очень красивую женщину.
Это позже молодым очень красивым женщинам в России все дороги стали открыты – а тогда, в середине тысяча девятьсот семидесятых? Красота у тебя – и что – если ты не умеешь её показать – никто не поможет тебе её оформить – никто вокруг даже оценить её по достоинству не способен?
Хотя первая возможная мысль, конечно, пойти в актрисы – но если ты не хочешь кого-то изображать, а хочешь быть самой собой – тогда что?
Ты простая обыкновенная девчонка из пролетарской семьи – живёшь в пятиэтажке, на окраине мегаполиса, учишься в обыкновенной школе – да, подрастая, ты замечаешь, что взрослые дядьки на тебя оглядываются, одноклассники слюнями исходят – и что? Тебе это всё и следующее за этим надо?
Тебе ни этого, ни того, что за этим – если ты нормальная – не надо – чтоб смотрели на тебя как на особо лакомую тушку и готовы были в тебя вцепиться смертной хваткой, и, торопливо, хрустя костями, сожрать – только палец протяни.
Ну, наверно этот старый инженер на маму как-то по-другому посмотрел. Ася говорила – любовь у них была – единственно возможная – вечная и неземная.
Он при этом тоже был красавец – шатен под сто девяносто с правильными чертами лица – но женат – и жена его от всего этого неземного и вечного, с ним случившегося, смертельно заболела – и все стали ждать её смерти. Ждали – пождали – жена не умирает, а просит – хотя, может, и требует – на другой конец миллионного мегаполиса её увезти. Ну, это же просто – поменяли квартиру – и все дела.
Квартиру поменяли – страсть не проходит – связь продолжается – мама беременеет – и надо что-то решать.
– Что решать! Что там было решать? – всякий раз кричит Ася, падая на тему совершенно внезапно – в волнении взбивая свои и без того пышные упругие беленькие кудряшки изящно растопыренными ломкими кистями маленьких рук. – Зачем он был ей нужен? Старик, инженер – никтошка! Я хотела ей счастья, Ди! – Иногда она даже начинает тихонько, как бы сама с собою, плакать. – Обыкновенного женского счастья. Я сразу сказала ей: – «Эвелина, первый аборт всегда чревато – ты родишь эту девочку для бездетной меня»!
Ася – мамина старшая сестра и, следовательно, моя тётя – фонтан её эмоций не зажигал меня никогда – и в целом я никого никогда ни о чём не расспрашивала. Я привыкла всегда быть самой и одной. И с этой любовью для меня всё всегда было ясно – будь она хоть и неисчислимо вечная и неземная, закончится простенько и обыденно как самая земная и временная – будет съедена этим самым временем, трудностями, беременностью и прочей, никак не сравнимой с вечностью, чепухой.
После отказа мамы – ей было всего двадцать – выйти за инженера, если он разведётся – мотивов её отказа никто никогда не узнал, даже знающая всё на свете Ася – отец банально исчез, растворился во времени и пространстве. Я никогда не только не видела его – не знала даже отчества его и фамилии – и это никогда не волновало меня.
Зато мамы у меня всегда было две.
Земная, земляная, повседневная – Ася – кормила, одевала, хорошо врачевала тело и, как умела, душу – в их с Павлом Гавриловичем четырёхкомнатной квартирке на проспекте Парковом прошла вся моя детская и юношеская жизнь.
И неземная, небесная моя мама – такая, на ослепительность которой даже мне трудно было смотреть. Появлялась она у нас нечасто. Надо ли объяснять, насколько сильнее я её от этого любила! Её невозможно было не любить – невозможно было не любоваться ею!
Как странно это бывает – каждого человека внешне, если всмотреться, Бог создаёт красивым – даже самого безобразного. Но бывает, что в человеке нет, кажется, ничего особенного – если по деталям, всё у него может быть даже стандартным. То же, что и у всех, у этого человека туловище, руки и ноги, и лицо по чертам то же самое. Но вот особая совокупность всего этого, сочетание частей, пропорции, лепка, огранка, как бы случайно вкраплённые туда и сюда штрихи, – и уже явлено в человеке само совершенство, сама красота – её чувствуют абсолютно все – даже те, кто не имеет никакого к ней вкуса.
Как это происходит, почему и зачем – Бог весть – больше никакого ответа – ответ найти можно всегда – он никогда не будет конечным – у бесконечного не бывает ни конца, ни ответа.
Одно лишь можно предположить – Бог даёт здешнему миру – чрез механизм, лишь механизм, Им сотворённый! – таких людей как образцы для стремления всех других к идеальной недостижимости, мечте когда-нибудь стать такими же – а, может, даже и будущие их, здесь никаких, неземные портреты.
Тогда, по земляному разумению – эти образцы должны являть в себе притяжение недостижимости и во второй своей составляющей – духе.
Нет ничего даже близкого – внешняя красота человека никогда не означает ни безобразности, ни прекрасности его духа – их соотношение в нём точно такое – непредсказуемое – людскому разуму необъяснимое, как во всех прочих людях, отличимых не красотой совершенства или безобразностью ущербности, но каждый своим – неповторимым внешним и внутренним безобразием или красотой.
Под безОБРАЗием, естественно понимаем исходную противоположность явленного лишь однажды здешнему миру Образа.
Мама появлялась всегда – сколько помню – в сопровождении Марка – необыкновенная, неповторимая. Светлая – порой словно бы и прозрачная – изящная – может, даже чрезмерно, до худобы, но не костлявости. Тёплая, нежная, несмотря на некоторую угловатость, мягкая – можно подумать – потому что мама. Нет – признаки запомнились объективно, физически, я их чувствую до сих пор.
Брови, волосы – много позже я увидела пшеничные колосья – именно пшеничные, разве чуть светлей, воздушней – но именно они – живые, зёрнышками завитков и прядей друг в друга вплетённые, дышащие. Совершенно простого оттенка серо-голубые средней величины глаза – ресницы над ними – не крашенные, тоже пшеничные – нос обыкновенный.
Обыкновенно всё! Бело-розоватая кожа лица, шеи, рук – самого тонкого, с палевым оттенком, шёлка – матового – хочется трогать и гладить и просто прижаться, чтоб никогда не отлипнуть – так тепло, мягко, покойно прикорнувшему подле в непередаваемом счастье сердцу. От счастья с такой красотой рядом сердце поёт, плачет, и, особенно остро чувствуя в эти мгновенья необходимость полёта, желанно не может от предмета обожания отлететь.
Может, и правда, что изначально, глубинно человек – это его глаза, точнее, их взгляд – то что из них течет, плывет, выпрыгивает, невидимое, молниеносное, тебя достигая, по тебе скользнув или тебя уничтожив, или взяв навеки в непередаваемый никаким чувствами полон – в том и дело, что сущность – не содержание – взгляда нельзя определить никакими земными чувствами.
Когда человек закрывает глаза – когда невозможно поймать его взгляд – человека как бы и нет – и почему-то становится очень страшно рядом с его пустым словно бы телом.
Один вопрос однажды я тётке всё-таки задала, панибратски, мимоходом, такое принято у нас изредка – обязательно изредка:
– Ася, где всё-таки мама? Скажи мне.
– Мама? – Она словно удивилась, как бы задумалась – рассердиться, засмеяться или заплакать – выбрала самую удобную нейтральную реакцию – пустышки, глупышки, почти откровенной дурочки. – Твоя мама Эвелина? Я думаю, она в Канаде. Это на неё похоже. В Канаде ведь довольно прохладный климат. Или я чего-то не понимаю?
В этом вся Ася – с каждым человеком играет свою игру, всякий раз другую, которой от неё в данный момент не ждут – между ней и тобою всегда будто рампа – софиты никогда не ослепляют её – даже когда она – этакий пышненький блонд-колобок, показно изящно пыхтя, плюхается в крем-брюле кожаную мякоть любимого дивана:
– Конечно, я не жду, чтоб кто-нибудь когда-нибудь пожалел меня!
Тонкая дамская белоснежная сигаретка – табака буквально крошка, остальное прохладно-кисловатый ментол – рисуется в изящных ручках Аси ещё одним пальцем – родные ниточки-морщинки вокруг любимых голубеньких глаз при сигаретной затяжке, как ни странно, лицо Аси не старят – делают вовсе детским и беззащитным.
Плачет и сердится Ася тоже – будто играя – муж её Павел Гаврилович, прежде известный в городе полиграфический технолог, после удачливый издатель и всегда как бы поэт – абсолютно серьёзно верит её игре, лишь изредка, совсем уж рассердившись, вполголоса, скороговоркой, испугавшись своей смелости и потому глотая последние слова, изрекает:
– Ты, Ася, своим придурством всех нас когда-нибудь неожиданно погубишь.
Никогда прежде я не видела на маме эти кроваво-красные круглые кораллы – совершенно не её камень и цвет – а мне было уже двенадцать. И красное в чёрных маках крепдешиновое платье на ней я увидела в тот день впервые.
Она, как обычно, легко и красиво закинула себе за голову свои тонкие и ломкие, как и у старшей сестры, особенно в запястьях руки, расстегнула удобный крупный замок на шее – в двенадцать лет я была на голову ниже её – склонилась ко мне – мы были в комнате вдвоём.
Я умею возвращаться иногда в ту невесомую волну оставшегося от неё, не существующего более нигде, захватившую меня в то мгновенье, её аромата – это был не запах, не ощущение – мгновенное изнеможение, до страстного закрытия глаз, от невозможности быть в этом всегда.
Бусы наделись на меня легко и быстро – серебро замка было лёгким и тёплым по сравнению с тяжестью и холодом внешне жарких и мягких кораллов.
– Диана, я хочу тебе сказать. – Кажется, прежде мама никогда не волновалась, голос её всегда и теперь был мягок, спокоен, тих – лишь при дальнейших словах он чуть завибрировал, я вспомнила об этом позже. – Марк Олегович мой самый преданный друг – ты всегда можешь доверять ему, как мне. – Самая длинная фраза, которую когда-либо сказала мне мама.
Зачем она это сказала – тридцать первого августа тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года – почему именно тогда – когда мне лишь показалось смешным его имя – «марка лего»?
На него самого я старалась никогда не смотреть. Он всегда казался мне похожим на постоянно не сводящего с мамы искусственно-синих, настолько они были неподвижны и ярки, глаз манекеном.
Я очень редко надевала мамины кораллы, лишь, когда он – ставший позже просто Марком – чем дальше, тем больше и до конца внешностью и сердцем манекен – крайне настойчиво об этом просил – теперь же не надеваю их вовсе – лишь вчера зачем-то достала и увидела их черноту.
Я до сих пор храню их бережно и отдельно – тридцать шесть кроваво-красных круглых бусин на льняной бордовой нитке с серебряным замком. И вот шесть уже полностью почернели, чернота перешла на седьмую – в оставленной для них мамой твёрдой картонной коробочке, оклеенной изнутри тонким бежевым в крошечных коричневых горошинках ситцем.
Но кто-то же должен знать, почему или от чего они вдруг почернели? Если только всё знающий на свете Макс – он однажды сказал той противной старухе, открывшей коробочку без спроса и шипливо обозвавшей меня – «нашлась тоже тут, на горошине» – когда я выхватила свои красные кораллы из её чёрных от козлиного пуха пальцев:
– Пусть и принцесса. Тебе что? Не лезь не в своё дело, Даниловна.
Да, именно так сказал Макс.
