I.
Ночной полёт!
Мы смотрели в иллюминаторы на оставленную землю. Золотые зёрна огней – города, селения, магистрали. Ленты рек среди кудрявых островков леса. Лоскутки полей, луговые цветы салюта – в одном из городов был праздник, и ночь, непобедимая ночь!..
У пилота Анвара (фамилия – неразборчиво) новенький самолёт, уверенная рука. И пока мы летели в ночи, я смотрела на белое, чуть трепетавшее крыло, на дымку облаков, на краюху близкой луны.
Я думала о тебе.
Что будет, если кто-то из нас останется в одиночестве? Страшный вопрос холодил сердце. И я отступала, сворачивала, не двигаясь воображением в эту сторону.
Пилот лихо, с запасом воли и силы, посадил самолёт.
«Руками фрукты не мять!» – так начинался мой отпуск.
«Воздерживайтесь от желания и воздерживайте своих детей от желания залезть на скульптуру. Штраф – 5 тысяч рублей». Ниже шло разъяснение (на отдельной табличке): «Бог моря Посейдон держит в руках трезубец, символизирующий состояние – между прошлым и будущим. Море – это настоящее».
Море – живое, упругое, принимало меня, ласково обвивая и оберегая.
Я думала о тебе, уплывая далеко-далеко – ради тебя. Я шла по твоим следам, я возвращалась к тебе – снова и снова.
Рядом со статуей Посейдона стояла картонная коробка с прорезью – для пожертвований. С надписью: «Исполнение желаний».
И, я, конечно, загадала.
Поросшие густым зелёным лесом горы – в дымке облаков, и одна гора, которую я называла «Верблюжьей» – из-за горбов – то возникала, то исчезала в белом тумане. Вечный верблюд шёл через тысячелетия, и так же, как я, смотрели на него молчаливые моряки, с обветренными лицами, грубыми руками.
С гор текли реки, падали камни, над ними парили птицы. На горы восходили поэты, воины и романтики.
Золотая, в лучах рассветного солнца, я думала о тебе. «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа». Так нельзя, наверное, говорить, но ты стал для меня и отцом, родив во мне любовь, и сыном – я страшусь тебя потерять так же, как ребёнка, и святым духом, осенив своей красотой.
На съёмной квартире – отличная библиотека советских времён. Были важные книги из тех, что упустила в юности. Но захотелось перечесть родное, знакомое.
Джек Лондон! Сколько крови и страсти влито в «Мартина Идена», сколько правды, труда, отчаяния, лишений! Руфь, возлюбленная главного героя, не верила в его призвание, пытаясь привить «благообразие» буржуа, зятья отворачивались от чудака и презирали его, а сестры жалели, считая сумасшедшим.
Мартин победил всех – время, пространство, своего автора, границы, мой возраст. Я плакала над его судьбой как в юности.
В парке, где я гуляла, на каждом шагу звучала живая музыка. Сытые усатые мужчины пели грустные песни о любви.
Неужели им кто-то верил?!
«Я лучше выброшу, чем сделаю скидку!» Это о варенье из инжира. В другом месте, без всякого пафоса, оно продавалось вполовину дешевле.
Обшарпанные подъезды, местами без окон, с паучьими завесами многократно чиненных проводов. Не было то воды, то света, иногда – того и другого одновременно.
Котята, истомлённые жарой, лежали на скамейках, тощие, будто больные. Много бродило бесхозных собак, деловитых, озабоченных. Много было и дорогих машин – не новых, но в хорошем состоянии, может быть, угнанных у «крутых» хозяев в России. Немолодые мужчины днями резались в домино у подъезда – в тени гранатового дерева.
Не было ни комфорта, ни улыбок, ни гостеприимства. Всё шло само собой – ни шатко, ни валко: кафе, магазины, экскурсии, береговые развлечения. Шумело море, росли пальмы. Миром правил естественный ход событий.
А рядом были горы, непроходимые леса, грабы, буки, ясени. Самшитовые деревья с кривыми стволами укутаны зелёным мхом – будто водяные в тине. Мрачные, бездонные ущелья, бурные реки с мутно-голубой водой. И общая панорама – спокойно-торжественная, то равнодушная, то тревожная. Орлы раскинули крылья в небе, и было так тихо, будто на планете «выключили звук».
Нет, горы невозможно покорить. Они – как море, служат своим богам.
С пьяным водителем мы неслись по серпантину мимо ущелья «Прощай, родина!» и других жутких мест с менее звучными названиями; мы небрежно вписывались в повороты, не уступали на узкой дороге встречным машинам, нервно бибикали и резко, с визгом, тормозили. Водитель гнал авто судорожно, жёстко.
Мы останавливались на горной пасеке, и пока пчеловод цветасто расхваливал мёд в горшочках, водитель тайком набрался янтарной чачи, настоянной на ореховых перегородках. Он погрузнел, покраснел, на все вопросы отвечал односложно, сквозь зубы, чтобы пассажиры не догадались, что он еле ворочает языком.
С вершины, на которую мы всё-таки поднялись, открывался изумительный вид на Божий мир. Я послала тебе сигнал, что люблю тебя, что я – здесь, и что ты – со мной.
Всё было: величие гор, стихия моря, пальмы праздности, виноград изобилия, орех мудрости. Богатства я приберегала для встречи с тобой.
Меня не покидало чувство, что я нахожусь в далёком, выброшенном из времени, углу планеты. Голые тела эвкалиптов, разрушенные барельефы и скульптуры советского времени, тощие коричневые коровы на обочинах дорог.
Вечерами я читала про «абхазских негров» – темнокожих горцев в здешних селениях, про сосланного в Питиунд Иоанна Златоуста, про бронзовые шлемы захватчиков, про тонконогих коней и торговлю белыми невольникам.
Почему одни народы замедляют свой ход, развитие, словно застывают в изумлении, а другие, напротив, спешат, торопятся, выдыхаясь в исторической гонке? Как уяснить сложную взаимосвязь действий, поступков, душевных и политических движений, войн?
Кто только не побывал здесь – греки, римляне, ромеи, персы, арабы, турки… Сколько войн прокатилось, сколько жестокости, коварства, страдания!
Абхазия – страна души.
В небе плыли птицы, в воде – рыбы, а на границе этих миров, в волнах лазурного моря я думала о тебе, звала тебя, и провожала огромное закатное солнце – круглую красную звезду.
Потом я сидела на берегу, смотрела на прогулочные катера «Абызг», «Джек». Большой, задумчивый и печальный, прошел теплоход «Павел Корчагин».
Когда-нибудь именем героя моего рассказа (то есть твоим!) назовут звездолёт, идущий через Вселенную. Корабль будет соединять планеты, как берега, но не ради войны или выгоды, а чтобы влюблённые обняли друг друга. Это будет ночной полёт через холод космоса, и звезды будут светить для нас.
Свидание в Абхазии! Здесь я думала о том, как вижу я мир, когда ты – в моём сердце. И тогда горы – большие, море – синие, галька – тёплая, жизнь – полна чудес и счастья.
II.
На исходе отпуска мне надо было заехать по делам в Сочи.
После безалаберной и дикой страны я неожиданно попала в кукольный домик в самом центре города. Это была крохотная вилла – с греческим двориком, увитым плющом, с круглой башенкой, в которой жила хозяйка, похожая на эльфа – вся воздушная, завитая, в халатике с рюшами, в тапочках с бантиками. Пузатые бархатные диванчики, шторы с кистями, мягкие «уголки» – всё в её «гнёздышке» было подчинено комфорту и наслаждению.
Не об этих ли «рюшах» и «розочках» мечтают мужчины?! Женская рука властно вела домоустройство: у фонтанчика во дворе гнули шеи лепные лебеди, подушки утопали в кружевах, Афродита на панно играла с кудрявыми волнами.
Умеющие жить люди улыбаясь, идут к цели: море им нужно обязательно превратить в прудик, пусть даже очень большой, а человека на планете – в гостя, которого принимают с фальшивым радушием.
А мне нужна тайна любви, неисчерпаемость её!
И вот ещё что: в кукольном домике не было ни одной книги – даже детской, с картинками. Везде камеры слежения, для развлечения – телевизор.
Днем я стояла у синего, искрящегося моря, размышляла о кукольном плене, мечтала – о скорой встрече с тобой.
Замигал мобильный – звонил товарищ со старой работы.
«Волков умер».
Товарищ что-то говорил, я отвечала, а волны бежали на берег, по-прежнему обещая счастье, бессмертие, радость.
«Как же так?!»
Волкова я считала ординарным человеком, никогда не обращала на него внимания. «Глаза у вас умные», – сказал он мне, принимая на работу. Я рассмеялась: «Одни считают умными, а другие – красивыми. А на самом деле – и то, и другое».
Лучше начальство то, о котором не думаешь – до такой степени оно не мешает жить. Волков был таким.
«Знаю, что скоро тебя потеряю», – чувственно звучал голос из динамика в такси, когда я ехала в аэропорт. Глаза мгновенно повлажнели. Водитель поймал мой взгляд в зеркальце заднего вида и удивился: как могла растрогать эта старая, незатейливая песня?!
Интересно, что же думал Волков обо мне?
И вдруг, словно софиты включились: его жизнь предстала в ярком, ослепительном сиянии. Вот он двигает меня по службе – сразу, минуя «испытательные сроки». А вот на корпоративном капустнике читает стихи в честь женщин. Воспевая всех, начиная с уборщиц. После он в длительном отпуске, говорят, по семейным обстоятельствам. Однажды, поздно вечером, я вижу его на работе: будто пьяный, шатаясь, он ступает по коридору. Абсолютно лысый, яйцеголовый, как инопланетянин.
Через год я узнала, что у Волкова был рак крови, и он победил его – ударными дозами «химии».
Он гордился своим воинским званием – старшина 2 статьи, «срочную» служил на Чёрном море. И то, что именно здесь я услышала о его смерти, ужасно взволновало меня. В сцеплении событий, вроде бы разрозненных, ничего не было случайного! Все пути шли через моё сердце. И я страшилась грозных закономерностей, и всё пыталась их постичь.
Отпевали Волкова в ЦКБ. Я успела на панихиду, хотя и опоздала – никогда здесь не была, заблудилась. Бегала среди помпезных зданий, бросалась к редким прохожим: «Где траурный зал?» Кропил противный дождь, вместо неба – серый кисель. Последняя планёрка! Волков бы не одобрил – он любил точность.
Были дочери, друзья, незнакомые, напуганные смертью мужчины – огорошенные, будто обворованные. Были печальные и правильные речи.
Распорядитель похорон ходил важный, нарядный, словно на празднике. Неприятная, отталкивающая физиономия – как у серийного убийцы.
Траурный зал украшен витражами. Потолки высокие. Всюду мрамор, холод. Дом скорби.
Гроб был огромный, как корабль. Волков и сам был немаленький – два метра ростом. Теперь он лежал в широкой дубовой ладье, весь в пене кружев. В цветах на мраморном постаменте – тёмно-бордовых, красных. И розовых – это были мои. Я их взяла из-за свежести (как будто это имело значение!). Большие, головатые розы на крепком стебле. Специально поехала за ними в магазин на Тверскую, в здание, где мы работали, чтобы цветы были «из дома». Из мест, что он знал.
«Три дня без сознания».
Лицо его было нездешним, чужим.
Я тайком погладила лаковую крышку гроба. Тёмно-коричневый, богатый цвет. Коловороты – мелкой вязью – по кромке.
Был праздник Успения Богородицы. Одна из певчих зевала. Обычное дело, работа. Всем сопереживать – сердца не хватит. Я старалась подавить раздражение, простить всех. Вот, например, евреи вышли с отпевания. Не обязательно же молиться, можно просто постоять, оказать честь! Тем более, что бывшие коммунисты все. Волков, например, никогда не изображал из себя святого.
Батюшка сразу после церемонии подошёл к родне – за деньгами, что-то тихо и настойчиво им назидал.
Все ненужные, досадные мелочи лезли в глаза – я чувствовала их так остро, ярко, будто в душу мне вонзали занозы. Смерть – ревизия жизни.
Я твердо решила не плакать, но не смогла. Капал воск со свечей. Капали слёзы. «Вечная-я-я па-а-а-мять!..» Быстро уехала, пряча глаза.
«Ну и зря ты не пошла на поминки, – звонила мне вечером Наденька, секретарша Волкова. – Мы все по тебе так соскучились! Давно не видели, хотели поговорить. Сидели, вспоминали нашу жизнь, разошлись аж в полшестого».
Последний корпоратив! А я его – прогуляла.
III.
На следующий день после похорон мы встретились (наконец-то!).
Природа ликовала – день был пронзительно-солнечным, зелёным. Всюду мне чудились виноградные листья и налитые гроздья. И удивительное, ни с чем несравнимое чувство свободы, полёта – дневного полёта! – охватило нас.
Что же произошло в этот миг, в эту минуту? Я не знаю. Но что-то произошло – мы сумели покачнуть чаши мировых весов – в сторону добра. Что-то произошло! Не высказываемое, не выговариваемое, то, чему нет названия.
И я почувствовала, как отступила смерть.
Потом мы пили чай с абхазским горным мёдом, чуть горьковатым. А до этого я целовала твои руки.
Ты сказал:
– Как изменилось твоё лицо! Мы встретились, ты была худая, измученная, а сейчас – довольная, как жена министра сельского хозяйства!
Мы хохотали.
Я рассказывала про море, про пчеловода на горной пасеке. Он с таким жаром расхваливал мёд и промысел, что мне захотелось у него что-то купить.
– Я всё сделал своими руками, – пчеловод показывал усадьбу, двор с постройками, фонтанчик, струившийся из рукотворной «скалы», украшенной старинными узкогорлыми сосудами.
Я пила ключевую воду (а водитель авто в это время тайно лакал чачу!), пчеловод желал мне внуков и продолжения рода:
– Моя семья – моё счастье. Пусть я не очень богат, но я живу на своей земле, занимаюсь делом, которое мне нравится, и мне есть, кого любить.
Мёд жизни! Как же он сладок!..
Над горами Абхазии – белые кучевые облака, такие рельефные, причудливые, что всматриваясь в них, можно рассмотреть сцены из античной жизни. Может, это были битвы троянцев с ахейцами за прекрасную Елену, или картины из времён Колхиды?
У ласкового моря – сонная жизнь, наливаются силой желуди на кудрявом дубе, кружат стрекозы, спят камни. Здесь жили свои боги, они прятались за оградами местных кладбищ, за лесистыми горбами гор, за занавесями «плюща колхидского», в таинственных пещерах… О, да!
В тот вечер, когда перечитывая «Мартина Идена» я дошла до страниц, рассказывающих про омертвение души главного героя, внезапно погас свет – обычное дело для Абхазии. И вдруг поднялась буря, ветер так клонил деревья, что их ветви бились о стёкла балкона. Всё гудело, будто перед взлётом. Тополя росли в метрах десяти, но сила ветра была такой, что гнулись толстые стволы.
«Он хотел показать жизнь, как она есть, со всеми исканиями мятущегося духа».
Я рассказывала про Волкова и похороны. Про то, как смерть сбила волну счастья жизни, в которой я купалась две недели. И про то, что теперь мне надо «отойти» от боли, как страницу книги перевернуть, не отравиться страданием, не заболеть им.
Любовь – это всегда брань, борьба – с силами тьмы, вот что я поняла! Это не просто верность, доброта и труд, это чуткое, сторожкое противостояние лукавым силам. Они могут рядиться в овечьи одежки – самопожертвование, жалость, общественное мнение, «что люди скажут». И, чем выше твоё чувство, тем изобретательней враг. Но когда я с тобой – я ничего не боюсь!
В Новом Афоне, на высокой горе, у старой крепости, с большой высоты смотрела я на мир. Ах, как хорошо!.. Дымка неба сливается с дымкой моря, так, что не видно горизонта, стрекочут цикады, смеются праздные таксисты у кафе, надрывается где-то, лая, собака, а у берега – свечи кипарисов, зелёные, гордые. Мир, составленный в полноте, мир, покорно принимающий царя-человека.
– Ваша книга всё равно до нас не дойдёт, давайте сейчас её прочитаем, – говорил мне добродушный таксист. Недавно он ел мороженое – нехотя, чтобы скоротать скуку. В его жизни всё было просто, ясно. В моей – почти тоже. Будущее – в тумане, и я не пыталась его разгадать.
– Как знать, – сказала я, – может, ещё прочтёте.
Был день 19 августа – Преображение Господне.
Я рассказывала тебе и чувствовала, что всё это, казавшееся важным, значительным, сейчас воспринимается проще – как пройденный путь и прожитый день. Потому что весь мир был сосредоточен в тебе, в твоих ладонях. Я как пчела-абхазка – везде летала, вольная, чтобы принести нектар и сладость жизни тебе, тебе одному.
Так закончился этот август.
Месяц, когда мы частично обустроили рай на земле и стали жить дальше.
2018
Другие рассказы, эссе, публицистику Лидии Сычёвой читайте здесь
