Автор: Николай Соснов
Мише Шмарлину и всем, кто никогда не увидит мосты
Поезд снижает скорость и медлительной важной гусеницей вползает на станцию Владивосток. Отсюда начинается мое паломничество и письмо к тебе. Беру воображаемую прозрачную ручку «Корвина», ту самую, наидешевейшую принадлежность студенческой канцелярии начала нулевых, и принимаюсь за очередное послание, которое пополнит стопку бережно хранимых в памяти неотправленных писем:
Здравствуй, Лариса, солнышко! Где-то ты сейчас, в каких Бразилиях-Швециях? Гуляешь ли в тени Эйфелевой башни или спешишь на свидание по улицам Милана, вплетая дробь каблучков в мелодию городского шума? Встречает тебя, уставшую после утомительной работы за прилавком, пустая тесная комнатка в Москве, или кто-то в граде Петровом нетерпеливо поглядывает на часы в уютной гостиной большого дома, ожидая твоего прихода с лекций?
Я не знаю, где ты, только точно не в деревне. Ты мечтала выбраться из глуши на просторы больших городов, грезила романтическими путешествиями в экзотические страны и чудесными приключениями. Я же родился в портовом городе и вырос на перепутье морских дорог в окружении суровых рыбаков и матросов, для которых водная стихия одновременно и вечная возлюбленная, и мать-кормилица, и коварная изменщица. Тебе океан казался волшебником, а я с пеленок знал, что океан — друг, но он же и враг. Вместе мы прожили сотни чужих жизней в кинотеатрах и кафешках, на прогулках и лекциях, в угаре клубов и тишине лесов. Ты ушла, чтобы воплотить мечту, а я остался на последний сеанс.
Как видит ослепший? В вопросе сразу чувствуется подвох. Предположение попахивает мистикой. Незрячие по логике вещей пребывают в темноте. В лучшем случае можно говорить о восприятии через звуки, запахи, осязание.
И все же мы кое-что видим. Ярко и в мельчайших деталях. Нет, я пока еще не сошел с ума. Нам, кому посчастливилось прожить какое-то время зряче, дано утешение — наблюдать через память. Смотреть бесконечный фильм о прошлом, разглядывать многочисленные моментальные снимки счастья и невзгод — мой удел. Темный кинозал ностальгии всегда со мной, и на каждом сеансе аншлаг. Кресла гнутся под тяжестью бесплотных теней из прежней жизни.
Не думай, я не брюзжу, не жалуюсь и не упрекаю. Ты рядом, Лариса, пускай и в воображении. Память куда прочнее быстролетного настоящего, фантазия для меня сейчас реальнее действительности.
Ты теперь моя единственная спутница и помощница в ежегодном паломничестве. Раньше еще был Серега. Помнишь Серегу? С его крепкого потного рукопожатия и забористых шуточек начинался родной Владивосток.
Серега подхватывал мою сумку и увозил к себе на хранение, пока я бродил в лабиринтах ностальгии, а вечером после обязательного скромного застолья провожал обратно в настоящее. Больше его нет в доступном времени и пространстве. Знакомая с детства квартира сдана чужим людям, дорогие сердцу вещи сгинули в вечности. Осталась лишь память о вечно юном и наивном романтике, более всего на свете любившем походы и гитару у костра. Огонь, надо сказать, Серега разводил плохо, его костры вечно чадили. Не от мира сего был мой друг. Есть такие скитальческие души, предназначенные к духовным странствиям и конфликтующие с реальностью на самом глубинном фундаментальном уровне существования.
Я к сожалению не знаю место его последнего причала. О гибели Сереги меня известили поздно, с похорон полгода как прошло. Так что посетить друга придется только в мыслях, возвращаясь в счастливые и трудные дни молодости. Так, несомненно, лучше, чем присаживаться перед холодным памятным камнем и терпеливо ждать, чтобы кто-нибудь случайный откликнулся и прочитал сухую надгробную надпись. Серега окончательно ушел в мир света, и я ему чуток завидую.
Владивосток в этот раз начался для меня с запаха. Легчайший бриз принес от порта на вокзальную площадь едва заметный запах моря. Кисловатый аромат соли и водорослей почти забит вонью соляры и терпкостью машинного масла, придавлен металлом и жженой резиной, и все-таки бухта Золотой Рог приветствует блудного сына. Я дома.
За двадцать лет железнодорожный вокзал сильно переменился, звуки и запахи не будоражат воспоминаний, но стоило только выйти из здания, как былое выскочило из засады и стиснуло в обьятиях, закружило в радостном вальсе, так что я с трудом контролировал собственное тело.
В августе последнего года прошлого века с вокзала я ездил домой на обед. Шла летняя практика, и мне сказочно повезло получить назначение за три остановки от родительской квартиры. Начальница разрешила уходить на десять минут раньше, а возвращаться на десять минут позже срока, так что я мог делить трапезу с семьей. Трамваи вообще-то соблюдали график ни шатко, ни валко, однако, мой желто-голубой вагон четвертого маршрута с индивидуальным номером «триста два» этим летом ходил с точностью швейцарских часов. Впрочем, я предпочитал заскакивать не в головной транспорт, а в синий измалеванный белыми рекламами прицеп. В обеденное время он катался почти пустым, потому что по загадочной причине пассажиры предпочитали набиваться в передний вагон. В синем прицепе под монотонный лязг колес о рельсы мы с тобой и познакомились. Момент первой встречи возможно остался в твоей памяти тусклым разноцветным пятном или вовсе стерся, выскобленный дальнейшими событиями, другими впечатлениями, иными мужчинами. Я же помню все ясно и представляю четко до малейшей подробности.
Морской Владивосток, Владивосток таежный, исторический, индустриальный, торговый, обращенный в будущее, оглядывающийся на прошлое, дождливый, грязный, туманный, ветреный, солнечный, даже временами пыльный, - Владивосток единственный, одновременно очень разный и при этом для каждого свой собственный. Мой Владивосток — город тысячи и одной сопки. Бродя по закоулочкам или проспектам, почти постоянно находишься на подъеме или скатываешься под гору — Владивосток отрицает право на умудренную мещанской рассудительностью пологую середину. Насмехаясь над топонимикой, одноименная улица пронзает насквозь сердце города и трудовым горбом возносится к небесам. Топтать землю Владивостока — высокая честь и тяжкая работа. Зажмите мне уши и нос, спрячьте остатки зрения под черную повязку, но дайте пройти километр, и я узнаю родной город по напряжению мышц и коленных чашечек.
Здесь люди под стать своевольной земле, добросердечные до стадии последней рубахи, сплоченные в радости и горе, а с инородными порядками неуживчивые как кошки, очутившиеся в собачьей конуре. Тут от века привыкли рассчитывать на себя, не мешаться под ногами — лучший подарок, которого ожидают от чужаков.
От вокзала я поднялся по тротуару пешком до развилки Алеутской и Светланской. Здесь под свитой к празднику Победы из проводов пятиконечной звездой, чуть не доехав до разветвления дорог, трамвай резко затормозил, чтобы не столкнуться с наглым джипом. Ты потеряла равновесие, а я душевный покой.
Наступила тревожная и беспутная осень, первые три месяца нашей любви. Россию сдавило и перекрутило огненное кольцо взрывов. За упрятанный в подвале краденый мешок сахара дворник нашего дома попал под суд Линча, участковый насилу отбил бедолагу. Прокатилась волна жестоких уличных преступлений. В сумерках я ходил осторожно, озираясь на любого подозрительного прохожего и реагируя выбросом адреналина на каждую группу парней больше двух человек.
Ты запретила провожать себя после занятий, тогда я узнал расписание и, забросив неотложные дела, тайно следовал за тобой от корпусов техуниверситета к общаге. Ты назначала свидания у нового памятника Пушкину, и поэт, скромно потупив взгляд, сделался поручителем наших безмолвно принесенных клятв.
Той осенью многое было внове. От Пушкина мы ехали в недавно открывшийся кинотеатр «Иллюзион» или шли в бургерную без названия. В хорошую погоду гуляли. Я взялся за ремесло гида и показывал тебе Владивосток, а город торопился в оставшиеся теплые деньки покрасоваться парадными улицами перед наивной первокурсницей. Не сговариваясь, мы с городом прятали темные стороны жизни куда подальше. Владивосток уводил с нашего пути гопников и алкашню, бомжей и милиционеров. Нам встречались лишь улыбчивые любезные прохожие, готовые указать дорогу. Я избегал водить тебя в спальные районы и сомнительные заведения.
Карта Владивостока — архив счастливых мгновений. По Алеутской ли вверх, по Светланской ли на восток вдоль моря, по Океанскому к парку и Партизанскому к библиотеке, - каждый пройденный метр и любое здание моментальными фотографиями напоминают о безвозвратно ушедшем. Наверное, для тебя все названия потеряли былое значение, слились в общий фон под многолетним грузом более острых впечатлений. Я же помню обыденность как волшебную сказку. Странствия на узком пятачке суши ничуть не менее увлекательны, чем межконтинентальные путешествия. В детстве я размечал двор на отдельные станции, и мы с соседскими пацанятами и девчонками играли в железную дорогу. Местный поселок Камень-Рыболов помещался рядышком с Гонолулу, а конечную станцию устраивали то на Марсе, то на Альфе Центавра.
Я щупаю поручень подземного перехода. Крохотные остатки зрения ловят расплывчатое белесое пятно краевой администрации и помогают мне сотворить короткометражку, где я и режиссер и оператор, сценарий написан судьбой, а в главных ролях двое влюбленных. Ступени спуска истерты твоими туфельками, спешившими отнести хозяйку на практику в губернаторскую приемную.
Твои губы преследуют меня даже во сне. Город же стократ усиливает тоску по жаркому летнему дню, когда ты сидела на старых ржавых качелях в Покровском парке, а я притулился на корточках у твоих ног и целовал твои пальцы. Убогий аттракцион давно сменился современной детской площадкой, где мамы греются на солнышке словно сонные мухи, вполглаза поглядывая за резвящейся малышней.
Впервые мы сомкнули уста в Ботаническом саду, но туда я сегодня не поеду, в тот раз от потрясения стало плохо и пришлось вызывать скорую. Не хочу причинять лишние неудобства окружающим. Слабовидящий и так нарушает порядок мироздания, побуждая к сочувствию или вызывая неловкость. Важно воспитывать в себе умение невидимости, проявляясь только в исключительных случаях.
Напротив парка возвышается советский реликт — Дом пионеров. Его спортплощадка реконструирована, но мы ведь помним ее прежней? Лес турников и асфальтное поле. Вырванные с корнем стальные мачты пропитались потом с моих ладоней. Выкорчеванное серое покрытие знало кровь из моих битых в бесчисленных футбольных баталиях коленок. Все быльем поросло, а не могу вспомнить без боли, как ты оттолкнула меня тут, укоряя за выдуманную вину. Тогда я еще не понимал, что ты уже ищешь предлог к расставанию.
Стоп! Я обещал обойтись без упреков, так и поступлю. Что проку в обвинениях? Ты любила здорового и сильного, а ушла от калеки. Слепой не я, меня ты не бросала.
Солнце укладывается спать, когда подхожу к нашей заветной сопке. Еще пара часов, и Владивосток принарядится бусами разноцветных огней, будто готовящийся к празднику дикарь. Разгорятся костры ночных торжищ, ударят электронные тамтамы, и глухие недра бетонных пещер завибрируют ритмом лихорадочной бессонницы. А дневной Владивосток уютно свернется на диванах, в гамаках, супружеских постелях и детских кроватках, засыпая под мерцание телевизионных экранов и рев взбесившихся железных коней. Окна домов будут гаснуть одно за другим, воруя жемчужины светового ожерелья. И только рабочее сердце города продолжит мерно пульсировать, тысячами мозолистых рук направляя животворящую кровь: хлеб, воду, электричество.
Я где-то слышал, что, пересчитывая возраст города на человеческий лад, надо учитывать не меньше десяти лет на один людской год. Значит, Владивостоку примерно шестнадцать. Захватывающе красиво смотрится с нашей сопки город-подросток. Нынче я не вижу его богатый наряд, но верю, что он стал еще изысканнее, опоясавшись мостами и новыми зданиями. Я не брезгую современностью, однако, мой Владивосток, засевший меж двух заливов добрый хулиган, кажется чище и теплее нынешнего. Каждому — свое. Мое время кончилось.
Снова я на вокзале. Гусеница превратится в наземную ракету и доставит домой к жене и детям, которые всегда знали меня только слепым и никогда не разделят сладость воспоминаний о Владивостоке и о тебе, милая Лариса. Ты останешься жить на старых его улицах, в тени парковых деревьев, на скамьях у храмов, затемненной комнатке кирпичной многоэтажки, в тупичках дворов, мертвых аудиториях и разрушенных зрительных залах.
Приближаясь к повороту, за которым прошлое сменяется моей настоящей жизнью, я в нарушение всех правил и инструкций высовываю голову в окно и оглядываюсь на растворяющийся во тьме город. Тру глаза от непрошеных слез. Я вижу тебя, Владивосток. Я вижу.
Нравится рассказ? Это результат кропотливого литературного труда. Помогите автору улучшить условия работы. Поддержите творчество Николая Соснова денежным переводом с пометкой "Для Николая Соснова".
