Пробка! Обыкновенное, обиходное слово, обозначающее затычку какого-либо сосуда. А услышишь это слово здесь, на Волховском фронте, и ужаснешься. Невольная дрожь пробежит по всему телу. Пробка — это затор на лежневке. На узком бревенчатом настиле через непролазную топь. Едешь по такой, остроумно прозванной бойцами «едренопалочной» дороге и будто играешь на гигантском ксилофоне. Ходуном ходят бревна под колесами. Фонтанирует мутно-коричневая жижа из-под них.
Приятного мало. Машину трясет, подбрасывает, переваливает с боку на бок. Ты стукаешься то в левый, то в правый бок. Зубы сцеплены до ломоты в челюстях. Боишься, как бы не прикусить язык. В горле подташнивает. Еще сто-двести метров, и приключится с тобой на суше морская болезнь.
Здоровые люди и то порой не выдерживают. А каково больным, покалеченным? Беда! И уж совсем худо, когда над «едрено-палочной» дорогой появляется «рама», двухфюзеляжный разведчик «фокке-вульф». Теперь непременно жди светопреставления. Едва скрылся стервятник, а с высоты уже несется угрюмый, пульсирующий звук. Летят клином бомбардировщики Ю-88. Включают сирены и поочередно пикируют на скопившиеся в заторе машины.
Податься некуда. Впереди пробка, с боков болотная гладь. Видно, как отрываются черные чушки от брюха самолетов. Некоторое время чушки летят по их курсу. Отстают постепенно, снижаются, описывая плавную дугу. Тупые носы их опускаются книзу, хвосты задираются. И бомбы, похожие на тяжелые капли, почти отвесно устремляются к земле. Теперь берегись! Благодари провидение, если бомба прочертила дугу над твоей головой. Значит — перелет. Значит, основная масса осколков, согласно закону физики, будет выброшена в сторону от тебя.
Закон законом, а лучше переждать налет в укрытии или хотя бы успеть лечь в какое-либо углубление.
Водитель машины Семен Ягудин не отбежал от своей трехтонки и пяти шагов, как его тут же садануло осколком по животу. Коротко охнув, он перегнулся пополам, сделал еще несколько шагов и присел под чахлой елью. Привалился к стволу ее, взялся обеими руками за распоротый живот. Отнял их, удивленно посмотрел на окровавленные ладони и поник головой.
Застигнутые бомбежкой, мы тоже усердно пашем носом землю. Хоронимся кто в кювете, кто в старой воронке, наполненной до половины водой. Самые отчаянные лупят по бомбардировщикам из трехлинеек. В стороне от дороги исходят свинцом зенитные пулеметы, частят скорострельные зенитки. Вспыхивают пушистые одуванчики в небесах. Напоровшись на заградительный огонь, самолеты ломают строй, отваливают кто куда. Густой, аспидно-черный шлейф дыма тянется за крылом головной машины. Она делает крутой зигзаг. Кренится на подбитое крыло. Быстро теряет высоту и неуклюже рушится в болото. Черно-багровое облако встает над местом падения. Раздается глухой взрыв.
Ягудин, с интересом наблюдавший за падением самолета, облегченно вздыхает. Глаза его закрываются, и голова снова никнет. По распоротому подолу гимнастерки, по брюкам растекается кровь.
— Баста, — произносит Ягудин удивительно спокойным, отрешенным голосом, — баста, товарищи, пришел мой конец.
Ни страдания, ни боли, ни страха перед неизбежным на его землистом лице. Скорей всего какое-то неземное просветление, отрешенность от всех сует. Невольно подумалось, что именно с такими лицами являются великие праведники к престолу всевышнего.
Подходит к раненому земляк его Симаков.
— Вот, обращается к нему Ягудин, — дыша со всхлипом, — помираю я, брат.
Симаков, нервно глотнул слюну, возражает нарочито беспечным голосом:
— Не всяк умирает, кто хворает. Поправишься.
Ягудин отрицательно качает поникшей головой:
— Из кишков текет.
— Потекет и перестанет. Вишь санитар сюда поспешает. Перевяжет — и всех делов.
Санитар на ходу расстегивает брезентовую сумку, говорит привычные слова:
— Сейчас, друг, сейчас. Дай глянуть, что тут приключилось.
Наклоняется над пострадавшим. Берет его безжизненную
руку, слушает сердце. Медленно стаскивает пилотку:
— Отъездился!
«Юнкерсы» как появились, так и исчезли. Будто и не было их. Тают, расплываются по небесной голубизне белые одуванчики. Хлопочут у разбитых машин водители, пробка понемногу рассасывается.
Сажусь в кабину Симакова. Долго трясемся на зыбком настиле, наконец выбираемся на грунтовую дорогу. Симаков, с прилипшей к верхней губе цигаркой, остервенело ворочает баранкой, объезжая свежие воронки.
— Третьего земляка на тот свет провожаю, — говорит он, не отрывая воспаленных глаз от колдобистой дороги, — третьего, понимаете, а до вечера еще далеко.
Надо сказать какое-нибудь участливое слово, слово утешения. Но разве есть такие слова? И что значат они на фронте. И я прошу Симакова:
— Расскажи, пожалуйста, о твоем друге Ягудине?
— Чего рассказывать, — удивляется Симаков, — обыкновенный человек. Простой, бесхитростный. Попроси последнюю рубаху — отдаст.
— Как жил он, чем занимался до войны?
— Чем занимался? Крестьянствовал. В колхозе работал.
— А шофером на войне стал?
— Раньше. В нашей МТС обучился. Дотошным был. Хоть на машине, хоть на тракторе, как на коне. И на комбайне управлялся. «Ты, — говорит, — хоть какую машину дай мне, а я в самом нутре ее разберусь и пойму, что к чему».
— А воевал как?
Симаков поднял брови. Удивленно пожал плечом:
— Наше дело какое? В окопах не лежим. В атаку не ходим. А без нас невозможно. Снаряды, патроны, мины подавай каждый божий день. Доставляем на пункты боепитания, а то и прямо на огневые позиции.
Верно, в атаку шоферы не ходят. Но и от шофера требуются качества пехотинца. Сила воли, мужество, сверхчеловеческая выносливость. По пять-шесть суток без сна. А бывает и без еды. А дороги «едрено-палочные», а чаще и вовсе никаких дорог. А машина должна двигаться. Передовые части не могут оставаться без боепитания. И что ни день — бомбежки, артиллерийские обстрелы коммуникаций. По три раза на день приходится менять скаты, исправлять поломки в моторах.
— Приезжаем на станцию Глажево, — рассказывает Симаков. — Едва начали разгрузку, откуда ни возьмись три «мессера». Беды особой не натворили, а вагон подожгли. И добро бы крайний, а то, почитай, в середине состава. Первая мысль у каждого была кинуться подалее, пока не рвануло. А Ягудин скинул фуфайку и давай гасить пламя. Ну и мы за ним. Кто фуфайкой, кто куском брезента, кто песком. Кой-как сбили огонь. Снаряды спасли и сами уцелели. Руки только некоторые обожгли. Посморкались, по дедовскому способу лечения, на свои волдыри — и за баранку.
Симаков приумолк на какое-то время. Внимательно вслушался в работу мотора и, найдя, что работает он исправно, продолжал :
— У каждого шофера в кабине винтовка. Не для украшения, следовательно. Вез Ягудин провиант и почту на КП дивизии. Дело было на рассвете. Дорога пустая. Неожиданно в серой дымке замельтешили какие-то фигуры. Перебегают от дерева к дереву, прячутся в кустах. Оказалось, фашистская разведка пробралась к нам в тыл. Пришлось Ягудину залечь и отстреливаться, пока не подоспела подмога.
Таков он был, этот простой сельский житель, Семен Ягудин.
Понравилась статья? Подпишись на канал!