Подоив козу Марку, процедив молоко, напоив нас, тётя Нюра, у которой мы, как всегда летом, в гостях , садится к окошку, к свету, берёт лист отрывного календаря и, шевеля губами, читает.
Мы усаживаемся у другого узенького окна и смотрим на улицу, то и дело споря, чья очередь «высунуться», чтобы лучше рассмотреть происходящее «на воле». А посмотреть есть на что.
Сашка Карпов со своего чердака кидает чем-то по играющим «в ножички» на пыльной дороге Генке и Кольке. Они уже не раз поругались, обвиняя друг друга, подозревая, что партнёр под руку метит, чтобы сбить и выиграть. Сашка хитёр, «палит» только тогда, когда оба к нему спинами. Нас он не замечает, поскольку всё внимание сосредоточил на своих друзьях, которых вероломно обстреливает.
Мишка-варнак, оправдывая своё прозвище, гоняет Пелагеиных кур, зная, что Пелагея поливает огород, потому не видит и не слышит, как её живность «забижают».
А вон в конце улицы показалась Макаровна, бедная, почти нищая старуха, непутёвая дочь которой бросила на неё двух своих детей и «улётала куды-тось». Макаровна с внуками живёт на свою «пензию», кормится крохотным огородиком, держит трёх кур. Она настолько бедна, что не может позволить себе поехать на автобусе за пять копеек к куме на другой конец города, ходит к ней пешком, тратя на дорогу в оба конца три часа. Её внуки Мишка и Танька, белобрысые погодки, летом всегда бегающие босиком, вечно голодны. И вся улица и их, и Макаровну деликатно подкармливает. Если тётя Нюра затеет стряпню, то само собой разумеется, что будешь послан к Макаровне с гостинцем. Своей нищеты они, казалось бы, не стесняются. Но когда приходишь к ним с подношением, Мишка и Танька, обычно бойкие и словоохотливые, прячутся, а Макаровна неизменно поначалу отказывается, потом со слезами берёт, смущённо, но горячо благодарит и заканчивает всегда фразой: «Бог вас наградит. Жалеете нас, горемычных».
Мы сами стесняемся этих моментов, поэтому стараемся побыстрее убежать, доложить тёте Нюре, передать благодарность. Тётя всегда говорит:
— Дай Бог помогать, не дай Бог в помощи нуждаться. Вот, девки, пока Бог милостив, ты в силе, помогать можешь, а как прогневается, то и силы лишишься, сам в помощи занýдишься. Не гневите Бога.
— А Макаровна с Мишкой и Танькой Бога прогневили?
— Глупые вы. Малые дети Бога не гневят. И Макаровна — святая душа. А дочь-вертихвостка прогневила, вот мать за неё и в ответчицах.
«Святая душа», дом которой на противоположной стороне улицы, идёт по своим мосткам, но вот переходит дорогу, значит, идёт к нам. Она, как и вся улица, очень уважает нашу тетю, считает её человеком знающим, «видавшим виды». Уважение тётя Нюра снискала в том числе тем, что единственная с улицы бывала в Москве и Киеве. Визиты в Сибирь почему-то уважения не прибавляли. А вот Москва и Киев...
Часто разговор соседки начинали так: «Вот, Еремеевна, ты в Москве была, с Красной площадью фотографированная. Так скажи, дрова нам уличком в этот год выпишет, нет?»
Тёте Нюре льстило такое уважительное отношение, и она с готовностью начинала растолковывать то или иное обстоятельство, не удивляясь, что давний визит в Москву делает её ответственной за всё происходящее на улице или в стране.
— Тёть Нюра, к тебе Макаровна.
Тётя Нюра откладывает листок, открывает створки, облокачивается на подоконник. Макаровна уже тут. Она не выговаривает букву «р», вместо неё произносит то «д», то «т». Нам это очень смешно, но упаси Бог смеяться в присутствии тёти над старшими.
— Здодово живёшь, Едемеевна.
— И тебе здравствовать, Макаровна. Где была, кого счастливила?
— Да вот к Михалихе наведывалась. Слыхала ли, на Песках (район города) тифилис какой-то объявился. Сказýют, болезь, и сказýют (Макаровна переходит на шёпот) стнамная (срамная). Девка кака-то откуда-тось пдибыла и с собой этого тифилиса привезла. Город такой ить я слыхала, есть, Тифилис. А тапедеча вот и болезь. Из того годода её везут, ли чё ли?
Тетя Нюра спохватывается, что и мы заинтересованно слушаем о «тифилисе».
— А ну-ка, девки, бегите в огород, попаситеся тама.
Жутко хочется и дальше слушать разговор о чём-то нам неизвестном, таинственном, о чем взрослые говорят шепотом, наверняка очень увлекательном, но и мысли нет возражать или не подчиниться.
В огороде есть на чём «попастись»: и малина, и крыжовник. Но нам не до ягод. Мы срываемся с места и убегаем из комнаты, но бежим не в огород, а на чердак, чтобы оттуда подслушивать. Из слухового окна видим, что Макаровна села на завалинку, а тётя Нюра выходит из ворот, направляется к ней. Видимо, разговор предстоит обстоятельный. Мы мчимся обратно к окну, усаживаемся, уже не высовываясь, притаились, слушаем.
— И не пойму я этот тифилис-болезь, – тема явно волнует Макаровну и не даёт ей покоя. – Зачем-то девку эту с им вместе конвойник в Ижевск свёз.
— Милиционер, что ли?
— Он, милионер. А чё милионер-то возит девок с тифилисом? Сбежит он, что ли, али потеряется?
— Он-то не сбежит, и захочешь – его не потеряешь. А вот девка может сбежать с ним вместе.
— А ценный он что ли какой, что с ним сбегает народ? Куды срам пристроить можно? Не пойму: болезь срамная, а милионер к ней в охрану даден. Как к золоту, равно!
Мы крадучись выглядываем на улицу и видим, что завалинка привлекла и других соседок: тётя Даша и Никодимовна тянутся к нашему дому.
— Нет, Макаровна, никакой ценности в срамной болезни нету, голимый вред. Лечить её беспременно надобно, а воли нет в сраме сознаться, вот и таятся люди. Ну а как спознают власти, хошь не хошь — в больницу пожалуй. Да к учету нýдят. А кому охота в срамной лист попасть? Шибко переходчивая болезнь, страдательная, многовредная.
— Ой-ти-мнеченьки-ти-мне! Пронесите, святые отцы! Я ить на Пески к куме наладилась. Она на рыбный пирог звала. А ну тáя девка обзаразила срамом всё вкруг? Пойдёшь к куме на пирог, а вернешься с тифилисом, да с конвойником в Ижевск потома-ка отправят?!
Тетя Нюра успокаивает, посмеиваясь:
— Тот тифилис, Макаровна, не ко всем в жильцы идёт. Тут надо крепко с его хозяином сдружить. А так — ни в какую. Ступай к куме без опаски, кланяйся от меня.
— Поклонюсь, как не поклониться? Она на твои половики не нахвалится. Хороши. Кому сейчас ткёшь?
— Трофимовне.
— И то ладно. И она пусть по гожим половичкам походит, ноги побалует. Ты вот в Москве бывала, в Киеве. Что там про тифилис-то слыхать? А до самого Тифилиса-города не доехала?
— Нет, Макаровна, не доехала. И в Москве да Киеве ни с кем о срамной болезни слова не молвила, не пришлось. Город-то Тифлисом звался, ноне как иначе зовут, памяти нет на то название, путаю. Болезнь срамная сифилисом называется. Я с этим сифилисом-тифилисом смолоду знакомая. И смех, и грех.
…Работала я тогда в Сибири в Домý отдыха на посуде. Место ответственное, не каждому доверительно: через меня люди пищу принимают. Просмотри чистоту — обзаразится народ.
И вот как-то одолели меня сопли. Текут, как из крана, без заминки. Ничем не унять. Суну вату в нос — дышать тягостно. Рукавом утирать взялася — рукой махать устала. Просто беда.
Мне заведующая Антонина Михеевна, увидевши такое дело, говорит:
— Нюра, нечего тут тарелки соплями глянцевать. Поезжай-ка в Чёрное (село) в здравпункт, Трифоныч тебя свезёт. Пусть капли какие пропишут нос твой унять.
Собралася я, ленту новую в косу вплела, в телегу прыгнула, радуюсь. Молодая ить совсем, интересно мне через сопли свои пассажиркой до Чёрного прокатиться. Возница, Иван Трифоныч, тоже радый: у него в Чёрном родня, есть к кому заворотить, «оскоромиться» по случаю. Поговорить он любил, нас, баб, да девок, «поучить жизненному моменту». Ехали мы часа два, так не замолчал ни на минуту, всё разговоры разговаривал.
Прибыли в Чёрное, сразу в здравпункт. Там, понятно, очередь. Трифоныч и рад: есть время своих наведать.
Я села, очереди дожидаюсь. Вот и мне черёд. Захожу. А фелшер там ну никакого вида медицинского не имеет, солидности к званию никакой не приложено: маленький, рыжий. Наш поварёнок краше в белом-то халате. Сразу мне не глянулся.
— Что у вас, чем беспокоитесь?- спрашиват –то вроде как полагается, по-солидному.
— Вот, сопли одолели. Нельзя ли капли какие для унимания?
— Та-ак, ну-ка, нос свой покажите. Та-ак, интересно, интересно. Тут каплями не обойтись. Вы, небось, думаете, у вас насморк?
— А на чё ещё думать? Насморк, думаю. По какой причине сопли-то в бег пускаются?-кака думаю еще мудрость в соплях может таиться.
— Вот что значит темнота медицинская. Никакого разумного понятия. А это у вас сифилис, вовсе и не насморк. Каплями его не унять. Вот гумага в райцентр, поезжайте туды. Я — фелшер, мне сифилис не подчиняется. На него управу токмо дохтур найдет.
Я и слыхом не слыхивала ни о каком сифилисе. Мне и горя мало. Сифилис так сифилис. Ещё лучше — в райцентр прокачусь пассажиркой опять, может, куплю там платочек нарядный али чулки. Радёхонька.
Выхожу с бумагой, возница уже прибыл, погостевал, в веселье ввёлся, меня дожидат:
— Ну что, выдали документ твоим соплям? Получили оне указание уняться? До аптеки, что ли, ехать надоть?
— Да нет, Трифоныч, сифилис у меня, каплями не обойтися. В райцентр бумагу дали,-кажу ему бумагу-то для солидности,-туда ехать велено. Завтра, поди?
Трифоныч всё веселье с лица смёл. Как язык óтняли. Зимку только нýкнул и ни слова за всю дорогу. Онемел мужик. Я без понятия, по какому случаю молчание, но без беспокойства. Сижу, песни пою.
Прибыли в Дом отдыха. Я доложить к заведующей сразу. Так, мол, и так, Антонина Михеевна, у меня сифилис, вот бумага ему, необходимо в райцентр за лечением, фелшер с каплями не управится, нужен доктор серьёзный.
И заведующая, вижу, как возница, к сердцу берёт мой сифилис. Сидит за столом, как огрел кто сзади, слова не скажет. Потом мне строго так:
— Что ты, Нюра, болтаешь? Какой сифилис? Какой райцентр?
Ну, думаю, не хочет меня высвобождать от работы, тяжело без меня управляться, осерчала, что я из-за соплей два дня выхлаждаться намерена. Не ожидала, вижу, от меня. Я девка-то старательная. Не то что понукать меня, сама работу видела. А тут из-за какого-то сифилиса нате вам, ещё и в райцентр кобылу гони. Ну и я в оправдание ей бумагу сую.
— Это, — говорю, — не моя желанность, а вот документ, фелшер выписал, и печать стоит.
Она бумагу берёт, читает. И очень волнительно, вижу, ей. А почему — в толк не возьму. Не холера и не чума сифилис-то этот. Почему такая тревожность?
— Трифонычу сказала, что у тебя?
— Сказала.
— Посиди тут. Я скоро.
Ушла, а я уж тоже волнуюсь. Что это за шевеление по сопельному вопросу? Кака така опасность в соплях-то моих?
Приходит Антонина Михеевна, со мной рядом села, руку на колено мне положила, похлапывает, говорит:
— Вот что, Нюра, девушка ты хорошая, по всем аттестациям положительная, себя кругом блюдёшь. Никакого сифилиса у тебя быть не могёт. Это — полная ошибочность. Болезнь эта нехорошая, у плохих людей пристанище имеет. Завтра мы с тобой вместе в райцентр поедем, а то и там, поди-кось, дурак какой восседает на медицине, одну я тебя не отправлю. Сегодня не работай. Отдохни. Трифонычу я настрого наказала никому ни слова. Насморк и насморк. Поди, поешь, оголодала с дороги-то. Поди, милая. — Да и обняла меня.
На другой день в райцентр полная телега набралась. Завхоз Пётр Семёнович Курносов по своим делам, истопника, Дорофея Кузьмича Малышева, думаю, Антонина Михеевна для солидности взяла. Он окладистый, рассудительный, серьёзный мужчина. И всю дорогу мне угодить чем-то желают: и шанежки кусок, и рафинаду отведала. Замечательно еду.
Приехали. Все вместе и завхоз с нами — в больницу. Антонина Михеевна сразу к начальству больничному. Оно вышло. Врач — врачом, не засомневаешься в звании: высокий, полный, в очках. Посмотрел на меня, улыбнулся:
— Пожалуйте, барышня, сделайте одолжение.
В свой кабинет провёл, посадил, на нос мой посмотрел, пощупал.
— Не разденетесь до пояса? Будьте любезны.
— Нет, — говорю. — Как можно перед мужчиной оголяться? Не буду. — И слёзы на глазах.
— Ну, не плачь, не плачь, посиди.
Ушёл, вернулся с женщиной, тоже врач.
— А перед Верой Петровной разденешься?
— Разденусь. Только сами вы выдьте.
Вера Петровна эта меня обсмотрела, велела одеваться и вышла.
Сам заходит, наша Антонина Михеевна с ним.
— Что, напугали вас сопельки? А они не страшные. Вот капли эти в аптеке у нас дадут. Поезжайте. Дураков и в медицине хватает. С грамотеем этим разберёмся.
Дорогой заведующая мне про ту болезнь поболе рассказала. Говорит, хорошо, что ты об ей не знала. То вот одному сказали, что у него этот сифилис, он возьми да вздёрнись. А тоже ошибочно было сказано. Другому таким известием ум повредили. Шутейно ли этакое дело?
Так что я с этим тифилисом давно знакомая.
Слушательницы вместе с рассказчицей и смеются, и охают, и бросают какие-то отрывистые, непонятные нам реплики.
Макаровна опять интересуется, уже у расширенного состава собеседниц, не грозит ли её визит к куме на Пески, откуда была отконвоирована «милионедом девка с тифилисом», дурными последствиями, не пристанет ли к ней «стнамная болезь». Её хором успокаивают.
Выясняется, что о болезни все знают лишь понаслышке, никто больных в глаза не видел. Макаровна и понаслышке-то только сегодня узнала.
— А ить нет, бабы, видала я раз сифиличку-то, видала. Через неё тятя страдание имел.
— Еремей Федотыч? Неужто, Нюра?
— Конечно, Еремей Федотыч. У меня один тятя-то. А страдание его получилось окружное, не впрямки. Столько в этой болезни многовредства, что не угадаешь, как она тебя ущербнёт.
…Я уж тогда из Сибири с замужеством домой вернулась в Ваньки. Фомич мой поехал в городý какое место поискать. А я в деревне осталась: мама прихварывала тогда, не управиться ей было с хозяйством.
И вот к бабке Матрёне привёз сельсоветчик жиличку из города. Молодая баба с ребёнком на руках. Откуда-то издаля. От каких-то обстоятельств страдание приняла.
Слёзы к глазам идут, как на неё взглянешь. Бедна-а-а! Обноски на ней, ребёнок в каку-то тряпку заверчен. А уж худа-а-а! Какое там в ней молоко ребенку! Себе слюны и той, поди, не вдоволь при такой-то сухости.
Времена были невесёлые, но у нас такой бедности в деревне не видывали. Жалко бабу. По всему видать, и мужика у ей нет, да и не было. Говорила, отстала от поезда, али он отстал, потерялись. Но, прости мою душу грешную, не шибко верилось. От чести девичьей отстала, скорее оно будет, стыд потеряла, вот дитё и получилось. Может, родители и с избы согнали за то.
Все её жалели, что могли, тащили на обзаведение: дитю пелёнки, ей самой одёжку, кто что. Молоко по очереди носили. У Матрёны-то всё хозяйство: кошка да курица.
Пару месяцев в деревне она прожила, смотрим, круглится баба, лáднится. А ребёнок всё какой-то болезный, жалкий какой-то. Непонятно, что и как.
Зачастили к Матрёниной новосёлке девки наши. Она кружева вязать диковинные была мастерица и песни пела, нам неведомые. Девки через это в интерес и вошли, на обучение бегали.
Приезжает как-то в деревню фельдшерица детей обсматривать. Сморило до того за два года в округе ребятишек множество, ну и взяли этот вопрос на внимание. Сказали ей, что прибыла еще новосёлка с ребёнком на грудях, тоже надо осмотреть.
Фельдшерица к Матрёне. Та нянькается одна в дому, жиличка в поле.
Ничего не сказала фельдшерица, уехала. А приезжает телега из райцентра за новосёлкой нашей и ейным ребёнком. Сифиличка она, оказуется, и ребёнка родила больного. Сбежала, видать, из больницы в родах, а наш дурак сельсоветчик где-тось её обнаружил и привёз.
— Жалко бабу-то, — подают голоса соседки. — И ребёнок, поди, не жилец.
— Жалко-то жалко. Но история не на скончании. Их увезли, и приходит бумага на дознание: кто с сифиличкой в общении состоял? Девки состояли. Кто состоял, доставить под конвоем в райцентр для обследования.
А тятя наш всё время сельсовету надобился: то писарь заболеет, то в центр поезжай с поручением, то уполномоченного сопровождай. В доверии, хотя и старовер. В сельсовете-то одни безбожники: ни Бога в них, ни толку ни в чём никакого. (Тетя Нюра сердилась на власти за гонение на веру и за безбожие). Вот зовут тятю в сельсовет и шлют его в райцентр конвойником при девках. Мол, берданка казённая не каждому доверительна, тебе от сельсовета такое поручительство, Еремей Федотыч: поезжай по дворам, собирай в телегу под ружьё девок по списку.
Тятя ни в какую. Своих деревенских девок так срамить, да еще ружьём пугать? С ума, мол, вы посходили в своем сельсовете! Не поеду!
А Тришка-батрак (всё у людей батрачил, потом пропивался, дак большим начальником за это в сельсовете сделался) грозит:
— Обороняешься от приказания? Отрежем огород и скотину сведём со двора за сопротивляемость!
Куда деваться? Шутка: без огорода и скотины при стольки-то ртах?
Только всё одно не поеду по дворам с ружьём. В центр свезу, а собирать в телегу их сами собирайте.
Схитрились в сельсовете. По девкам тем из сообчества новосёлки ребятишек пустили кликнуть, что в сельсовете ситец будут давать. Ну и набежали. И Матрёну призвали. А ить другим, не из сообчества, тоже ситцу надо, и они прибежали в претензии:
— За какие такие заслуги им материю, а нам — нет?
Шум, спор. Выдали, правда, по паре метров ситцу сообчницам, лишних отогнали. Вышел Тришка и говорит:
— Всех, кто с ситцем, Еремей повезёт конвоем в райцентр на дознание.
Ой-ти-мнеченьки-ти-мне! Переполох! Что за насмешки? За отрез ситцу под ружьё в центр? Не украли же мы его. Что за положение? Провались ты со своим ситцем вместе!
— Без разговоров поезжайте! Видите бердань? Кто не повинуется, Еремей Федотыч, стрели!
И смех, и грех. Объяснение состоялось, что и почему. Рёв подняли девки. Родители понабежали их выручать. А Тришка вдругорядь пугает:
— Огороды срежем, скотину сведём!
Ввёл в подчинение. Года не прошло, нашли этого Тришку на дороге мёртвым. На лошади ехал, и как будто его кобыла копытом вбила, так дело обставили. И живая была душа, но безбожник и злодей, измывался над людями.
Ну вот, обсадили полну телегу ситцевых девок, Матрёна-старуха тоже с ними за срамом отправилась, тятя с ружьём правит. Спиной к подконвойницам, ружьё на спине. Насмешка, да и только. Своих деревенских девок, одну племянницу везёт конвойником в центр.
Они его просят:
— Ты хоть в райцентре, дядя Еремей, сунь куда-ко свою бердань, не на выставлении чтобы она была, больно срамотно, не по вине срам.
— А куды я её дену? Положи я её на телегу, скинете за вредность. Меня потом за это подале, чем в райцентр спровадят.
— Да сядь хоть ты на неё.
— Сами вы сидывали, нет, на стволе-то? Бердань казённая, а задница у меня своя. За что мне её в страдание вводить? У вас оне помягче будут, а и вы не усидите в такой позиции. Сами виноватые. Чего к новосёлке шастали? Вот и катайтесь за это под ружьём. Мне вот на кой шут в саму страду такое катание? Из-за ваших глупых голов катися тут.
— Дак ить мы, дядя Еремей, за наукой бегали: кружева на приданое вязать да песни новые петь. Рази не угодное это дело?
— Вот и допелися с чужого-то голосу, вот и приданое како завидное, поди, получили. Кто вас тапереча с таким приданым возьмёт? Хоть обплетитеся кружевами-то.
Уговорились Матрёне доверить ружьё, как в центр въедут. Она не шалунья уже, да и девки с ней баловать не будут. А пока едут, кто встречный, знакомый — незнакомый, у всех веселье:
— Что, Еремей, продавать едешь девок? Сколько выручить думаешь? А Матрёну чё везешь, кобылу тяготишь? За неё цену не дадут, скидывай её тута.
— Где, мужик, столько дичи настрелял? По воздуху летает али по земле бегает такая-то дичь?
Вот и райцентр. К больнице путь. Матрёна ружьё жмёт. Тятя командует сидеть, пока он с медициной договаривается. Нашёл врача, объясняет положение. Тот в толк взять не может. Вышли на улицу, а там картина так картина: полна телега девок, в серёдке бабка с ружьём. Захохотал доктор: кого, мол, привезли?
— Кто в общении состоял, как велено.
Доктор на ухо нашептал тяте, какое общение в болезнь вводит, а девок зря везли. Ну а привезли, посмотрим. Обсмотрели, бедных, на Матрёну, главную сообчницу, не глянули.
Обратно пустились. Повеселели девки, а на тятю всё одно в сердцах. Он им толкует, что его воли не было. Не лишаться же огорода и скотины из-за Тришки-дурака. Сам в страдании. Нешто не жалею вас, милые? Вот и племянницу возил. Ну хоть ситец при вас.
Прибыли в Ваньки, а там мальчишки на околице дожидались. Побежали по деревне:
— Едут, едут!
Встречали девок, как героек каких. И смешно, и слёзно.
Так что видела я сифиличку в своей жизни раз. А тятя так и пострадал через неё. Нет-нет, да кто в сердцах али в шутку «конвойником» его и назовёт.
Project: Moloko Author: Глушик Екатерина