Мы остановились на том, что Марсель Пруст, французский писатель начала прошлого века, создает самый большой в истории человечества роман, в котором пытается сказать нам кое-что очень важное о жизни. А именно – как не терять время, не погрязнуть в привычке и вообще как быть и оставаться человеком?
Правильно заданный вопрос – это уже половина ответа. Задаваясь вопросом о том, почему большую часть жизни мы проводим, теряя время, Пруст не только оказывается в тренде с философами и учеными XX века, но и предвосхищает развитие человеческой мысли и искусства почти на сотню лет вперед.
Попробуем проследить, как Пруст делает свои открытия. Итак, началу его духовных поисков предшествуют два легендарных отрывка.
Первый – это «чудо липового чая». Однажды, годам к тридцати, Марсель возвращается в Комбре.
«Когда я пришел домой, мать моя, увидя, что я озяб, предложила мне выпить, против моего обыкновения, чашку чаю. Сначала я отказался, но, не знаю почему, передумал. Мама велела подать мне одно из тех кругленьких и пузатеньких пирожных, называемых petites madeleines, формочками для которых как будто служат желобчатые раковины моллюсков из вида морских гребешков. И тотчас же, удрученный унылым днем и перспективой печального завтра, я машинально поднес к своим губам ложечку чаю, в котором намочил кусочек мадлены. Но в то самое мгновение, когда глоток чаю с крошками пирожного коснулся моего нёба, я вздрогнул, пораженный необыкновенностью происходящего во мне. Сладостное ощущение широкой волной разлилось по мне, казалось, без всякой причины. Оно тотчас же наполнило меня равнодушием к превратностям жизни, сделало безобидными ее невзгоды, призрачной ее скоротечность, вроде того, как это делает любовь, наполняя меня некоей драгоценной сущностью: или, вернее, сущность эта была не во мне, она была мною. Я перестал чувствовать себя посредственным, случайным, смертным. Откуда могла прийти ко мне эта могучая радость? Я чувствовал, что она была связана со вкусом чая и пирожного, но она безмерно превосходила его, она должна была быть иной природы. Откуда же приходила она? Что она означала? Где схватить ее?»
Затем эти случаи внезапных «озарений» повторяются. Он входит во двор особняка принца де Германт и отшатывается от въезжающего автомобиля:
«…отпрянув в сторону каретного сарая, я споткнулся о неровные плитки. Но в миг, когда, удерживая равновесие, я ступил на камень чуть ниже соседнего, все мое огорчение исчезло от того самого счастья, какое (в разные периоды жизни) мне дарил то вид деревьев, которые я опознавал, катаясь в автомобиле вокруг Бальбека, то вид мартенвильских колоколен, то вкус размоченной в чае мадлены и столько иных ощущений, о которых я уже рассказывал и сущность которых, по-моему, воплотилась в последних сочинениях Вентейля. Как и в миг, когда я попробовал мадлену, рассеялись все тревоги о будущем, все сомнения разума. Только что досаждавшие мне и относительно реальности моего литературного дара, и относительно реальности самой литературы, они пропали, как по волшебству. Без того, чтобы я напал на новое рассуждение или решающий довод, только что непреодолимые трудности потеряли всякую важность. Но на сей раз я твердо решил не смиряться с неизвестностью причин, как я поступил, откусив от размоченного в чае пирожного. Пережитое сейчас счастье действительно было тем самым, какое я ощутил из-за вкуса мадлены и поиски скрытых причин которого в тот раз отложил».
Это ощущение счастья и “обретенного времени” Пруст (в культуре этот феномен обычно называется “эффект Пруста” или “момент Пруста”) и пытается описать в цикле романов, рассуждая, откуда онo моглo прийти и что моглo означать.
«В себя самого должен был я сойти. Эта трель (колокольчика при уходе Свана) была там всегда, и там же, между нею и настоящей минутой, оставалось все бесконечно разматывающееся прошлое, которое я и не знал, что ношу в себе. Когда она зазвенела, я уже существовал, и с тех пор, чтобы мне еще слышалась она, не должно было случиться ни единому перерыву, мне нельзя было сделать даже мгновенной остановки в бытии, в мышлении, в самосознании, ведь это былое мгновение еще хранилось во мне, раз я сумел вернуться к нему, всего лишь сойдя в себя глубже обычного. Это представление о воплотившемся в нас времени, о хранящемся в нас минувшем я и решил, в порыве отважной легкости, высказать в моей книге».
Что же на самом деле кроется за этими “озарениями” и краткими “приходами в сознание” в жизни, полной слепой привычки и пустых знаков вместо живого понимания? Стоят ли они вообще внимания или это лишь глитч реальности, в которой нет ничего, кроме шума и ярости?
Пруст приходит к пониманию, что эти “озарения” – шаг за край реальности, который позволяет мысли совершать невероятные открытия.
О Боге, добре и зле
Чтобы правильно прийти к идее Пруста, нам нужно погрузиться в краткую историю философской мысли на древнейшую тему – Бога и зла.
Почти во всех теологических концепциях, от христианства до буддизма, есть теория возникновения зла. Ведь откуда оно могло произойти, если Вселенную придумал Бог? Разве что Бог создал зло, а это отрицает саму суть Бога.
"Единственная разумная эзотерическая мысль на этот счет была высказана так называемой отрицательной метафизикой или отрицательной теологией, которая не признала существование в мире зла как некой позитивной, реальной силы”, – пишет исследователь Пруста философ Мераб Мамардашвили. “Зло объясняется здесь отсутствием добра".
Противоположными взглядами обладает, например, Джордж Лукас, режиссер “Звездных войн”. Лукаc создает вселенную, в которой зло точно так же реально, как и добро, и в человеческой душе ведется их вечное противостояние. Зло в мире “Войн” существует не просто как иллюзия или отсутствие добра, а как реальная Сила, и то, что Дарт Вейдер творит Зло – такая же реальность Темной стороны, как зеленые уши магистра Йоды – стороны Света.
Аврелий Августин, автор "отрицательной теологии", то есть принципа, по которому мы приходим к выводу, что зла Бог точно не создавал, в конечном итоге решает, что поскольку Бог создает добро, то зло как раз дело рук человека. Современная европейская философия уже не является богословской, хотя при этом ее моральные императивы все равно сопоставимы с христианскими – твори добро, не делай зла. Только вот за добро, как и за зло, человек отвечает теперь целиком и полностью сам.
Итак, зло – это отсутствие добра. Мамардашвили в этой связи вспоминает старую поговорку "свято место пусто не бывает". Моя мама обычно употребляет ее в случае, когда нужно пнуть меня, чтобы я что-то сделала, иначе это сделает кто-то другой. Однако в данном контексте это скорее означает, буквально, что место, которое пустует от добра (святое=доброе), сразу же заполняется чем-то другим. То есть, злом.
Не совершая добра, мы совершаем зло. Эти слова в человеческой истории оставили такой кровавый след, что не знать их, не понимать, что они означают, нельзя.
Возьмем нашу метафору “святого места” и немного ее усложним. Есть такая старая концепция Бога как сферы с центром везде и окружностью нигде. Этот образ возникает задолго до христианства и затем повторяется сквозь века в работах многих и многих философов и писателей, от Парменида до Паскаля.
"Для средневекового сознания смысл был ясен: Бог пребывает в каждом из своих созданий, но ни одно из них не является для него пределом," пишет Борхес.
Но что будет, если вместо метафоры Бога представить это как метафору реальности?
Мы имеем сферу с центром везде и окружностью нигде и представляем это как метафору реальности. Реальность одновременно присутствует везде – то есть, в каждом отдельно взятом мгновении, в каждом временном отрезке, но это не значит, что мы присутствуем в одном месте с ней. Мы можем находиться за пределами ее центра.
Допустим, есть некий софит, которым освещено место на сцене, а все остальное находится во тьме. Свет перемещается в течение спектакля, но горит он всегда. Так вот, вы можете как попасть в пятно света, оставленного софитом, так и остаться в темноте. Но для того, чтобы попасть в него, невозможно просто перейти видимую грань на полу от света к тени. Этой грани на самом деле нет, как нет грани и у темноты, в которой вы находитесь (потому что центр есть, а окружности нет). Для того, чтобы попасть в луч прожектора, нужно сделать нечто совершенно другое – нужно спуститься вглубь себя и открыть этот источник света в себе. И вот когда вы становитесь светом, только тогда вы оказываетесь в его пятне.
Взглянем на отрывок из Пруста теперь уже с этой точки зрения:
“Когда она (трель колокольчика) зазвенела, я уже существовал, и с тех пор, чтобы мне еще слышалась она, не должно было случиться ни единому перерыву, мне нельзя было сделать даже мгновенной остановки в бытии, в мышлении, в самосознании, ведь это былое мгновение еще хранилось во мне, раз я сумел вернуться к нему, всего лишь сойдя в себя глубже обычного”.
Таким образом, в мгновение своего озарения, Пруст совпал с реальностью, которая всегда была в нем, но для того, чтобы ее открыть, ему пришлось глубже заглянуть внутрь себя.
Если раскрывать подробнее метафору реальности с центром везде и окружностью нигде, то можно сказать, что она – это ноль в системе координат. Соответственно, чтобы в нее попасть, нужно стать нулем. Никакая иная система отсчета, кроме той, что с нулем, не имеет отношения к реальности. Система религиозная, коммунистическая, националистическая или даже система ценностей, скажем, архитектора, доктора или философа. Все они выдуманные и ложные. Чтобы попасть в пятно света, нельзя быть правителем, священником или национал-социалистом. Нужно быть нулем.
Именно это и есть добро по Пруста – труд, направленный внутрь себя (“В себя самого должен был я сойти”), на свое собственное совершенствование, на то, чтобы как можно дольше находиться в пятне света, в сознании. А зло – это привычка, принятие на веру, заблуждение. То есть, отсутствие труда.
Допустим, мы заглянули в самого себя. Что мы там нашли? Хороший, в сущности, парень. Добряк, трудяга, скромник, довольно сообразительный, ну, может, слегка вспыльчивый или, наоборот, флегматичный. Так что, теперь я в поле света? Я – ноль? Нет. Теперь ты – самотождественный индивид. Это такой термин в психологии, который используется для обозначения образа самого себя, который мы охраняем с помощью миллиона защитных психологических механизмов. Мы живем, каждое мгновение пытаясь сохранять тождественность образа себя с самим собой, рационализируя свои поступки.
"И это — одна из самых трудно расцепимых связок, мешающих нам что-то видеть и понимать, угнетающая нас еще больше, чем любые так называемые социальные или классовые системы отсчета", – заключает Мамардашвили.
Скажем, мы действительно верим, что совершаем добро для своего народа, своей страны, когда объявляем всем остальным народам войну. Мы пытаемся упрочить свое положение в мировой политике и одновременно создать дивный новый мир, населенный свободными и красивыми арийцами. Или благочестивыми мусульманами. Или коммунистами. Не суть. Главное – мы пойдем на все, чтобы сохранить свой образ, образ Спасителя, максимально цельным в своих собственных глазах. И никогда не увидим, что творим в реальности, потому что наша система координат смещена относительно нуля.
Из письма Марселя Пруста Жоржу де Лорису:
«Жорж, трудитесь, когда только сможете. Рёскин как-то высказал прекрасную мысль – она ежечасно должна быть перед нашим умственным взором; по его словам, две главные заповеди Божии (вторая - фактически его собственная, но это не столь важно) – «Трудитесь, пока есть свет» и «Будьте милосердны, пока есть у вас милосердие»… После первой заповеди в Евангелии от Иоанна идут слова: «…ибо скоро наступит тьма, и уже ничего не сделаешь» (цитирую неточно). Жорж, я уже наполовину во тьме, несмотря на мнимое временное улучшение – оно ничего не значит. Но у вас-то есть свет, вам он будет светить еще долгие годы, так что работайте! И тогда вы обретете утешение среди жизненных горестей: ибо истинная жизнь – в другом, не в самой жизни, не в том, что после, но вовне, если, конечно, слово, как-то связанное с пространством, имеет смысл в мире, его лишенном… "
Почему для того, чтобы узнать что-то по-настоящему, нам нужно быть никем?
Вспомните себя, когда вы были подростком. Вам казалось, что вы знаете все, а если не все, то уж гораздо больше, чем ваши родители. И на самом деле, вы были абсолютно правы.
Еще Кьеркегор называл предварительное знание о чем-то “смертельной болезнью”. Например, он задавался вопросом – у кого больше шансов быть действительно верующим, у крещеного или у некрещеного? Он приходит к выводу, что у того, кто крещен, шансов оказаться верующим практически нет. Потому что когда в голове есть стереотип веры, есть привычка совершать обряды, ритуалы, это почти наверняка отменяет любой шанс на прозрение, на то, чтобы прийти к Богу самому.
Есть ряд вещей, которые не могут произойти вне зависимости от вас. Вы не можете делегировать кому-то умирать вместо вас, а также никто, кроме вас, не сможет совершить акт понимания (этот тезис ввел русский философ-экзистенциалист Лев Шестов). И как раз отказ от привычки, от того, чтобы принимать вещи такими, какие они есть и видеть во всем закон, упорядоченность и связь в духе “это так должно быть, и так было, есть и будет, потому что так принято”, отказ от этого мира приближает нас к другому миру, миру искусства и понимания.
Если все существующие системы, не прошедшие через акт нашего собственного понимания, для нас ложные, то мы должны быть предельно насторожены по отношению к ним. В таком случае, для нас нет причин для морали, нет причин для добра, мы в нулевой точке. Значит, нам придется создавать морально-этическую и смысловую систему мира самим. Эта ситуация заброшенности, оставленности Богом, тотального одиночества и тотальной же ответственности до чертиков пугала экзистенциалистов и безумно воодушевляла ницшеанцев и фрейдистов весь прошлый век, а сегодня, спустя время, можно, пожалуй, начать относиться к ней более спокойно и попробовать наконец осознанно самореализоваться.
“В действительности, на деле мы можем знать лишь то, что ново, что неожиданно вносит в нашу чувствительность изменение тона, и это изменение ударяет нас в той точке, в которой привычка еще не подставила свои факсимиле”, – пишет Пруст.
Именно это с нами и происходит во время личностного становления – мы отказываемся принимать взрослый мир и пытаемся выстроить собственную систему ценностей, мы бунтуем и не понимаем, почему взрослые, вместо того, чтобы повторять клише о Боге и добре, Родине или о том, как часто нужно прибираться в комнате, не включат мозги и не увидят все свежим взглядом. Что уборка в комнате ничего не изменит в балансе сил Вселенной, например. Проблема здесь в двух вещах – во-первых, в том, что, оказываясь в нуле будучи подростком, мы не имеем достаточного опыта и знаний для того, чтобы выстроить адекватную систему ценностей. И во-вторых, когда мы взрослеем и опыта у нас уже хватает, возвратиться в ноль уже почти нет никакой возможности. Если не делать этого специально.
О том, как философы и художники делают свои открытия
Ну вот как раз так и делают – приходят в нулевую точку и смотрят свежим взглядом. Звучит просто, но мы уже разобрали, что это не совсем так.
То, что мы назвали "обнулением", то есть, отказ от самоотождествления, довольно трудно достижимо. Идеала подобной работы нам удастся достичь, пожалуй, только если мы – пачка реинкарнаций Будды. Будем себе сидеть под деревом и чувствовать гармонию с миром вне систем координат. А если мы простые смертные, единственная наша возможность "поймать момент", "поймать время", в котором мы явственно воспринимаем реальность, это либо случайность, те самые “моменты Пруста”, либо пограничное состояние. Экстремальная ситуация, в которой наша жизнь поставлена на карту.
Например, выдуманный Прустом писатель, Бергот, кумир главного героя "Поисков", умирает при следующих обстоятельствах: после долгой болезни он идет в картинную галерею, чтобы взглянуть на Вермеера, которого хочет увидеть, потому что прочел критическую статью об одной его картине. Критик заметил несколько деталей, которые сам Бергот, казавшийся себе большим поклонником и знатоком Вермеера, никогда не замечал. И вот он видит эту картину, "Вид Дельфта", и впервые замечает там:
"маленьких человечков в голубом, розовую окраску песка и, наконец, драгоценное вещество совсем маленького кусочка желтой стены. Головокружение усиливалось; он приковывал взор к драгоценному кусочку стены, как ребенок к желтой бабочке, которую хочет поймать. "Вот так мне нужно было бы писать, - говорил он. - Мои последние книги слишком сухи, надо было бы положить больше красок, сделать свои фразы сами по себе драгоценными, как этот кусочек желтой стены". Однако серьезность его головокружения не ускользала от него. Ему представились небесные весы, на каждой чашке которых была положена его собственная жизнь, а на другой - кусочек стены, так мастерски написанный желтым тоном".
В этот момент Бергот как раз обнуляется, он больше не равен самому себе – он не ценитель Вермеера, не писатель, и даже не аристократ, он никто, и вся его жизнь равна кусочку чужого полотна. В следующее мгновение он умирает.
В качестве более совместимых с жизнью пограничных состояний Пруст приводит в пример влюбленность. Вот, скажем, двое молодых людей идут рядом с девушкой. Один видит в ней само совершенство, Мадонну Да Винчи и боттичеллиевскую Венеру одновременно, в каждом ее повороте головы находит новый повод для любви, и готов принести себя на алтарь ее женственности. А второй видит в ней проститутку, коей она, по роду занятий, и является. Может быть, он не прочь был бы переспать с ней, а может быть, нет, но во всяком случае, ему точно не суждено увидеть ту версию реальности, которую видит его друг. Для одного из них этот момент совпал с пятном света, а другой продолжил свой путь в темноте.
"Пруст считал, что дружеские разговоры даже с самыми умными людьми или не имеют никакого значения, или имеют минимальное значение для нашего развития, для узнавания чего-то, для нашего очеловечивания, по сравнению с любовью к самой ничтожной женщине," – пишет Мамардашвили. "Если ты поставил на карту, если ты мог погибнуть — тогда это более существенно, чем светское общение с лучшими мыслителями или писателями твоего времени".
Конечно, читать после этого не имеет смысла. Лучше идите и влюбитесь в кого-нибудь.
Подведем итоги. Если натренировать свой мозг, во-первых, обращать внимание на так называемые “вспышки озарений” и , во-вторых, время от времени оказываться в точке отсчета, в пятне света, отказываясь от самоотождествления, мы можем стать не только учеными и философами, но и по-настоящему творческими людьми. А это как раз и сделает нас могучими повелителями времени.
Литература:
Марсель Пруст, "В сторону Свана", "Под сенью девушек в цвету", "У Германтов", "Содом и Гоморра", "Пленница", "Беглянка", "Обретенное время" – собственно цикл романов, о котором идет речь.
Владимир Набоков, "Лекции о зарубежной литературе" – очень приятные и остроумные лекции, часто спасали меня в ВУЗе.
Мераб Мамардашвили, "Психологическая топология пути" – очередной превосходный курс лекций советского ученого, теперь для Тбилисского университета. Все основные смыслы Пруста считаны мной благодаря им.
