Я тогда не думала, что говорю. Знаю, что это не оправдание. Сколько лет прошло? Страшно подумать – шестнадцать! А тяжело, так тяжело! Я часто думаю о тебе, и слезы, слышишь, слезы сами льются и прекращаются внезапно, так же, как и начались.
Помнишь, как мы с тобой в лес ходили за клюквой? О, какие это были походы! Почему-то на ум приходит Суворов со своим войском, переходящим через Альпы. Так и мы с тобой: сначала надо пройти два бесконечных совхозных поля, где пасутся коровы, перейти осиновый лес, углубиться в еловые дебри и подкошенными ногами, добраться до болота. Прислушиваясь, нет ли поблизости медведя, мы собирали закоченевшими руками клюкву, подернутую инеем, белую, и только в пальцах ее пузатые бочка оттаивали, выдавая отпечатки ярких, красных пятен.
Недавно я вспомнила, как мы, проходя мимо любимой речки Шомушки, увидели в ней рогатки Володи Комлева. Проверили. Интересно же! А там две огромные рыбины. Соблазн был велик. И мы, конечно же, соблазнились и свистнули их. Кажется, до сих пор помню вкус той рыбы, зажаренной на чугунной сковороде: мясистый, теплый, летний.
Знаешь, я так и продолжаю приезжать на лето в деревню. Тянет сюда, словно сетями. Меня спрашивают: «Что там хорошего? У вас же одни елки!» А я и сама не знаю. По вечерам скучно бывает. Но утро – оно окупает все. Ради вот этого летнего утра в деревне и стоит жить. Может быть, ты уже позабыл, а я тебе напомню. Проснешься рано-рано, а солнце уже такое яркое, радостное. И радость эта остро чувствуется в ароматном воздухе. Еще стоит роса; и цветы, и травы щедро отдают влаге свои дурманящие, сладкие запахи. А опьяненные птицы щебечут все громче и громче. Вдруг, неожиданно наступает такая тишина, что становится слышно собственное дыхание. Словно природа дарит возможность ощутить красоту и величие жизни. И я это чувствовала. Возможно, не понимала тогда, но уже чувствовала. И ты, я думаю, тоже. А потом какой-нибудь дурак-петух вонзался в тишину своим хрипатым, надрывным голосягой, и птицы, очнувшись, вновь заводили переливчатое оглушающее пение.
К полудню воздух становился спелым и жарким. Я покидала свой гамак и шла с книгой в дом есть холодную настоявшуюся окрошку. К этому времени ты приезжал на обед. А наш пес Шарик, спасавшийся от жары в свежевырытой яме (сколько бы мы ее ни закапывали, он вырывал новую), вскакивал и начинал скулить (он всегда чувствовал, что ты возвращаешься домой). И только потом был слышен звук двигателя твоего трактора. Да и трактор у тебя был особенный, «Беларус». Его звук отличался от других, и мне казалось, что он был самым красивым, с задором что ли. Недавно я увидела твой трактор у нашего соседа. Не знаю, где Андрей его достал. Из небесно-голубого он был перекрашен в зеленый с нелепыми белыми полосами, что ему совершенно не шло. Но я его узнала. И знаешь, отчего-то заплакала, и защемило сердце. А может быть, сначала заныло сердце, а потом уж и к глазам подступили слезы. Вспомнила, как ты учил меня его водить, разрезая вдоль и поперек скошенные гороховые поля. Но я отвлеклась.
Ты приезжал на обед, а бабушка заботливо наливала тебе теплой воды в рукомойник. Ты входил в дом, подтянутый, прямой с миллионом морщинок вокруг глаз от постоянной доброй улыбки, снимал свою вечную, летне-зимнюю кепку и вешал ее на гвоздь. Тщательно смывал с себя солярку с мазутом и садился за стол.
Странно, мне казалось, я помню о тебе все. Но сейчас пишу и понимаю: это всего лишь какие-то обрывки воспоминаний. Что это? Неумолимые годы которые, как река вымывает берега, сглаживают события и отшлифовывают лица, сохраняя самую суть, вымывая мельчайшие подробности? Или же наоборот - оставляют крупицы ненужного, смывая главное?
Знаешь, о чем я жалею? О том, что не сохранила твою записку. Помню, мы с мамой приехали в деревню, дернули ручку двери, а она оказалась заперта. Из щели торчал клочок бумаги, на котором неграмотно, но любовно было выведено твоей рукой: «Дорогая Викушка если нас нет то мы в банИ. Целую. ВикушкИ от дедушкЕ». И почему я тогда подумала, сколько ты допустил ошибок в письме? И даже посмеялась над этим!
Но я любила тебя, очень любила. Ты дал мне больше, чем предполагал: преданность отчему дому, своим корням, любовь к природе и способность видеть ее чудеса. И знаешь, я даже немного гордилась тем, что ты так сильно любишь меня, несмотря на то что в моих жилах не течет твоя кровь.
А как тебя уважали в деревне! Ты на все руки был мастер. Прости, на одну, на одну руку. Левую тебе оторвало на пилораме: засосало фуфайку вместе с рукой по локоть. И ты, тогда шестнадцатилетний мальчишка, побежал на реку топиться с горя. Хорошо, спасли. В больнице кожу с бедра срезали и на локоть пришили – заплатку поставили. А ты отчаянно переживал, что в армию тебя из-за этого увечья не взяли. Да еще и на память об этом на предплечье сделал татуировку «нет счастья в жизни». Но в твоей жизни появилось счастье: моя бабушка или Кавушка, как ты ее нежно называл. А потом родилась я, затмившая все горести и печали, любимое, драгоценное сокровище.
Не без гордости вспоминаю, какой ты был умелый: трактор чинил, дрова пилил-рубил, траву косил, дом построил вместо того, сгоревшего дотла, еще и на аккордеоне играл. Думаю, ты обладал невероятным количеством качеств для одного человека: добрый, совершенно безотказный, настоящий, честный, с большущим ранимым сердцем. Чуть что в деревне случится: корова в ручье завязнет, машина в яму упадет, просушенное сено вот-вот намокнет под дождем и его срочно нужно вывезти - сразу к тебе прибегали. Среди ночи мог раздаться настойчивый, беспокойный стук в дверь:
- Толенька, миленький, выручай. Коровушку-то мою нашли, в канаве завязла. Криком кричит! Помрет, наверное. Ой, Господи, Матерь божья, - кричала какая-нибудь ополоумевшая баба.
А ты мгновенно вскакивал с кровати, натягивал брюки, поверх майки накидывал промасленный мазутный пиджак, порывисто открывал дверь и говорил:
- Не помрет! Прыгай в трактор, сейчас заведемся.
Я выбегала на улицу в огромной бабушкиной куртке поверх ночнушки и смотрела, как ты отточенным движением заводил трактор. Наматывал на двигатель в несколько оборотов толстый трос и резко дергал его. Трактор издавал тяжелый рев, разрывавший ночь, и послушно начинал урчать, словно приветствовал тебя, выражая свою преданность. А потом тебе стаканчик в благодарность наливали, а то и не один. Ох, как бабушка ругалась.
Помню, я с замиранием сердца смотрела, как ты пьешь. Суббота перед баней: граненый, двухсотграммовый стакан в обед. И залпом! Обязательно супчиком горячим закусить. Ты щедро сдабривал его острым перцем, который сам на подоконнике выращивал. А потом ни с того ни с сего говорил: «Самая лучшая в мире водка - это копченая колбаса»! А я развесив уши слушала рассказанные в сотый раз истории про меня, маленькую. И с такой любовью ты об этом вспоминал, с таким умилением. Словом, эти хмельные воспоминания стали традицией.
Дедушка, милый, мой хороший, если бы ты знал, как сильно я тебя люблю. Я изредка прихожу в церковь и ставлю свечу за твой упокой. Не молюсь. Молитв я не знаю, кроме заученной с детства «Отче Наш». Что-то прошу, заклинаю, умоляю. Сумбурное обращение, невыстроенные фразы. Пламя свечей расплывается, а я все шепчу, уже ни к кому не обращаясь, и прошу, чтобы у тебя Там все было хорошо. И отчего-то всегда ревностно слежу за церковными старушками, которые гасят свечки. Подойдет одна такая древняя, в застиранном платочке, и загасит мою только наполовину сгоревшую свечу. И небрежно выбросит ее в коробку с другими такими же, недогоревшими, недомоленными.
А мне кажется, что моя погасшая свеча горит. Горит и ее свет, ее тепло, мои слезы, мой иступленный шепот – ты все слышишь, все видишь. Если я тебя помню - ты жив, ты не ушел?!
Но вот что не дает мне покоя. Помню, было воскресенье. Как я об этом помню через столько лет?! Да ведь по субботам мы топили баню, а в воскресенье всей семьей собирались у телевизора и смотрели передачу «Играй, гармонь». Такие там задушевные песни исполнялись. И вы с бабушкой подпевали и ногами в такт притопывали.
- Ох, Кавушка! – ты широко расставлял ноги, раскидывал руки и смешно топтался на одном месте, а потом, улыбаясь, запевал:
- В Наволоке я живу,
Лебедой питаюся.
Трава лебеда,
Вот и вся моя еда.
Передача интересная. Каждый раз про новую деревню рассказывали: о ее традициях, песнях, частушках, и народных умельцев стороной не обходили. Однажды показали сюжет про мужчину, который своими руками смастерил из старых запчастей мини-трактор. Мы восхитились его смекалкой, а я возьми, да и скажи:
- Вот могут же люди делать, не то, что некоторые алкоголики, - и так недвусмысленно на тебя посмотрела.
Мама с бабушкой сразу же бросились меня отчитывать:
- Разве так можно, как тебе не стыдно!
Только ты сидел и молча смотрел на меня. И в твоих глазах было столько боли. А на губах будто застыл немой вопрос:
- За что, внученька моя? Я все для тебя делаю. Стараюсь, чтобы ты счастливой росла. И нет у меня никого на свете дороже тебя.
Осознав, что наделала, я попросила прощения и потом еще не раз в течение дня подходила к тебе.
- Прости меня, деда, а? – тянула я, глядя в пол.
- Да ну, - отмахивался ты и почему-то отворачивался, вытирая лицо.
Мне было невыносимо стыдно! Ведь и я, я так сильно любила тебя. Столько лет прошло, как тебя не стало, но без слез не могу о тебе вспоминать. Настолько чувствую тяжесть утраты. Я поняла, что своими опрометчивыми словами, в которые и не вкладывала смысла, обидела родного, дорогого человека. А ты мне ни слова не сказал. Только безропотно смотрел на меня, маленькую жестокую девчонку, своими грустными, доверчивыми, любящими глазами.
Ты говорил, что не обижаешься. Да ты, наверное, и не чувствовал обиду, а только лишь испытывал щемящую боль от жестокости любимого человечка, не боящегося причинить страдания.
Вспоминая тебя, я неизменно вижу промасленную, затасканную кепку, полную ранней, душистой, самой первой земляники, которую ты бережно собирал для меня единственной рукой.
- Прости меня, деда…
