Рассказ
Старуха умерла в апреле, а сейчас конец октября. Апрель пел свои песни влюбленным с той силой весны, когда уже очевидно, что зима не вернется. Влюбленным уже ненужно прятаться за воротниками пальто, в шали и шарфы.В те минуты, когда влюбленные счастливы до изнеможения, ее не стало среди живых.
Умерла в одиночестве. Некому было вызвать скоруюпомощь, некому плакать у гроба, некому справлятьпоминки. Соседи повздыхали, но решили, что так иправильнее. Зато своей смертью.
Не доставайся же ты никому, имущество недвижимое идвижимое. Государству, пусть все государству, онораспределит. Половина осядет в карманах чиновников, ещечетверть на разных уровнях государственной машиныостанется, но четверть до малообеспеченных, авось,дойдет. Пусть порадуются детишки, инвалиды и старики.
Ожидание скорой наживы, уверенность в себе и в своих силах, быстрота принятия решений - вот качестванеобходимые для того, чтобы «чистить» квартиру. Мужики свое дело знают. Вышвыривают с балкона откуда-то взявшиеся у старухи барные стулья, со словами: «Мы же с тобой откроем, в конце концов, свой бар»?Вышвырнули с балкона огромную корзину грецких орехов. Орехи стали прогорклыми. Выбрасываютненужные никому старческие тряпки, тряпье.
За полтинник рублей идут в ход книги, продаваемые через авито. Собрания сочинений, на каждом из которыхзначилась цена около пяти советских рублей. То есть собрания сочинений не подорожали вовсе, аобесценились, приблизительно в сто раз.
Я забрала единственную иллюстрированную толстую большую книгу «Памятники архитектуры среднейАзии». И еще везде валялись бумаги с неким открытым на ее имя ИП, что-то связанное с диабетом. А еще кмусоропроводу летела старая вязанка фотографий и писем. Но даже открывать их показалось в ту короткуюминуту таким кощунством, преступлением перед ней, незнакомой мне старухой. И муж так кричал о маразмесбора старья, и так стыдно было за нас, за всех, что вот так у нас умирают никому не нужные старики.Стыдно, что я не знала ее при жизни, не приезжала к ней, не навещала, не слушала бесконечно одинаковыхрассказов о прошлом, жалоб, переживаний о том, что всем нужна только ее квартира. Не видела этихстарческих глаз и рук. И теперь только по отдельным штрихам могу воображать о ее жизни.
Старость… Плохое зрение. Вдевает нитку в игольное ушко в очках, чувствует перепады давления, знаеттеперь, что печень расположена справа и как она ощущается, когда болит. Еще у нее несахарный диабет. Егодиагносцировали в 20 лет. Несахарный диабет, кроме неудобств в питании, может вызывать и бесплодие, иэто ее случай.
С мужем они жили тихо и счастливо. Ей так хорошо было просыпаться в его объятьях. Он был такой мягких игорячий. Под утро ему без конца было жарко и он скидывал одеяло, а ее сонную обнимал и руками и ногами.Жили они так тихо, что муж не вынес этой тишины. Ездил все чаще к семейным друзьям, дарил подарки ихкрикунам, а потом и сам ушел к другой, которая родила ему одного за другим погодок. Видимо ему былонелегко с ними, но он ей никогда не звонил, наверно, новой жене бы это не понравилось, и он не звонил.
Сказать, что она болезненно переживала развод, значит не сказать ничего. Боль не проходила вообще. Больбыла подобна дикому зверю, который как-то особенно изощренно поедал ее. Не всю, и не умерщвляя сразу,как в дикой природе. Зверь поедал ее крохотными, микроскопическими кусочками и постоянно.Единственными перерывами был сон. Казалось, что зверь засыпает вместе с ней. И они отдыхают друг отдруга. Она набирается сил, а зверь переваривает съеденное. И так по кругу, день ото дня.
— Слава Богу, думала она потом, — что в этот период не потеряла работу.
На работе было живо, шумно. Общался по делу и нет коллектив, жужжали машины, трещали перфокарты. Врабочие дни, когда к ней подходили с разговорами и по работе сослуживцы, зверь, казалось, замирал, как быоценивая силы: насколько опасен разговор для него. Но, когда становилось ясно, что разговор ничего дажеблизко опасного для зверя не представляет, разговор продолжался, зверь опять брался за дело, а она слушалавсе рассеяннее, чувствуя боль.
А каждые выходные зверь уже готов был сожрать ее окончательно. Но, каждые выходные он оттягивал этоудовольствие до следующих. В доме ее, двухкомнатной квартире, стало совсем тихо. Не звонил даже телефон.Тишина сводила с ума. Особенно неприятной была мысль о том, что теперь другую женщину ее мужобнимает и руками и ногами, и одеяло скидывает с другой уже постели. О том, что он ест сегодня на завтрак,у другой женщины. О том, какое у них настроение после сегодняшней ночи. О том, что делали онипрошедшей ночью, пока она то усыпляла зверя, то просыпалась и в ужасе вспоминала о реальности.
Однажды летом она окунулась в источник при Савво-Сторожевском монастыре. По дороге назад она заснула,и проснулась с ощущением, что зверь отодвинут немного, что появился зазор между ней и зверем ее боли.
Время шло, и она научилась увеличивать зазор. Она стала больше читать. Читала практически все выходныенапролет. Покупала собрания сочинений классиков и современные книги. Платила от двух до пяти рублей закнигу. Хорошая зарплата программиста позволяла. Она, конечно, читала и раньше, в детстве, в отрочестве, вюности. Тогда все читали. Не было компов и планшетов. Не было обилия развлечений и детских клубов небыло.
Во двор ее не тянуло. Сходила пару раз. Посмотрела на раскрасневшиеся лица одноклассниц, обжимавшихсясо «своими» парнями, на парней, и у самой кровь в жилах заиграла и как-то ярче загорелся снег в светефонарей от приближения того самого, ее дворового друга, точнее, того мальчика, который мог бы им стать, ноне стал. Ее пару раз гулять не пустила мать, а потом как-то само расхотелось. И она читала. Читала тогда,читала потом в последнем классе, читала в институте, читала, пока ждала мужа, если он уезжал к друзьямдарить подарки крикунам.
Но теперь она читала запоем. Не отрываясь по много часов подряд. Из глаз текли слезы, она моргала,вытирала их платочком, делала перерывы на поесть и в туалет. И читала снова. Корешки множились наполках, а мудрость и сила жизни в ее голове. И, главное, ее главный враг, ее боль, хоть как-то стихала.
Несколько раз она ходила в храм около дома, в конце девяностых многие приходили к вере. Она тожепыталась найти в этом что-то для себя. Но это был именно поиск для себя, а не Бога как высшей инстанции.Это не был путь к Богу, это был путь для себя. И он оказался тупиковым. Она не понимала песнопений, ипонимать не хотела. Она хотела быстрой панацеи от всех тягот. Батюшка рекомендовал ей взять ребенка издетского дома. Она уже ничего сама не хотела. А послушания безропотного не было.
Во время жизни с мужем брать ребенка из детдома она не хотела. Когда она сама была ребенком, соседкавзяла девочку из детдома, девочка была маленькая пухленькая, голубоглазая, милая такая, симпампулечка. Этобыло сначала, потом она стала превращаться в рыжую бестию, гуляла напропалую, пила, спала с ребятами. Асоседка была директором воскресной школы, преподавала Закон Божий. И ей, соседке, да и окружающим,было так стыдно, стыдно. Соседка промучилась двадцать пять лет, а потом отвечала просто, что плохаянаследственность взяла вверх.
Поэтому ребенка из детского дома она брать не хотела.
— Ничего, ничего,— успокаивала она себя, — будет и на нашей улице праздник, пусть и без детского смеха.У меня нет детей, но это же не преступление. По сути даже не беда. Я тихо живу, не делаю других людейнесчастными, счастливыми не делаю тоже. Но все это зависит не от меня, не от меня.
Муж ушел. А она осталась. И всю, еще такую долгую жизнь, она вспоминала и помнила его, егоприкосновения, его любовь.
Вот их свадьба. У нее белое платье прямого фасона. Он в костюме. Счастье от того, что сбылись мечты осемье. Что сумрак бытия не смог поглотить радость жизни, что они женятся. Он прижимает ее к себе иулыбается во весь рот, как мальчишка. Она щурится на солнце и улыбается загадочно, ровно так, как любит ееон.
Вот их первая встреча. Они так долго глядели друг другу в глаза, то чуть прищурившись от улыбки, то прямои серьезно, как бы говоря: «Я взрослый человек, и вижу, Вы тоже», то опять едва заметно улыбаясь.
Он был режиссером, мало кому известным, и фотографом, чуть более успешным. Шел тысяча девятьсотсемидесятый год. А в следующем 1971 году они вместе ездили в его командировку и ее отпуск, делатьфотографии для иллюстрированной книги «Памятники архитектуры средней Азии». Стоял апрель месяц.Вечерами тени от деревьев падали на стену бокового фасада Медресе Кукельдаш и были длиннее дневных, алюди в Бухаре ходили по советскому обыкновению в рубашках.
Целыми днями они фотографировали. Он показывал ей ракурсы, находки, советовался. Она хвалила, но неперехваливала, она была в восторге от этого знойного мира, от высокого синего-синего неба, без единогооблака, от постоянного солнца.
Больше и чаще в кадре появлялись местные жители в своих ярких одеждах, сотканных орнаментом алых,темно-синих и белоснежных цветов. Цветов их неба, их крови и их правды. Мужчины всегда смотрели в кадр,прямо и сурово. Женщины куда-то вдаль, направо, налево, из-под руки, но никогда в кадр.
Он фотографировал и ее. Вот она интеллигентно присела на ступени портала мавзолея Тумман-ака вСамарканде. На ней короткие шорты, белая футболка и белые кожаные босоножки. Она загорела, и волосы насолнце стали еще белее. Короткая стрижка, темные очки, часы, рука у подбородка и теплый каменьСамарканда. А вот полдень. Она купила на местном базаре красное платье с мелким синим орнаментом исинюю, в цвет, кофту. Солнце так жарит, что на плечи накинута эта шерстяная синяя кофта, она смотрит вдаль и вспоминает свои машины и перфокарты, своих сослуживцев; и спина ее сутулится. А солнце жаритуже пол тысячи лет бирюзовые купола и белый орнамент, и синь арабской вязи, такой же непонятной ибезликой, как и бог арабов.
А после были такие же жаркие ночи. Ночи, когда тела, прогретые за день и не привыкшие к такомутемпературному режиму, со всей страстью возможной и невозможной, отдавали друг другу избытки тепла илюбви.
Так долго длилось одиночество, что сладостью отдавало любое прикосновение. Миллиарды, триллионыклеток ее организма, все ее существо перемещалось в кожу и кожа принимала его прикосновения, кожавдыхала давно забытый аромат любви, кожа жила, наслаждалась и не могла насладиться и знала, что все этотак недолговечно.
Она отключала голову по временам, но как раз тогда, голова включалась с утроенной силой. А по временам,голова и вправду отключалась сама. Она уплывала очень далеко. Ей ничего не казалось и ничего несуществовало. А потом она возникала, и плыла, как обожжённое за день тело с высокой температурой, посовсем узкой речке вдоль зарослей ивняка и осоки, каких-то простых трав средней полосы, а вода в этой рекебыла холодная-холодная, видимо октябрь. И так темно. Темна вода реки и тяжелые занавеси гостиницыпрячут свет ровно настолько, что нет ни времени, ни пространства, и только теперь возникло горячее тело ихолодная среднерусская река, или это холод белоснежной холщовой казенной простыни? Или все этопревратится в сон, так скоро. Как скоро? И во что превратится сон?
А сон ни во что не превратился. Превратился в двух мужиков, хорошо, что не таджиков. Хотя, возможно,таджики не были бы столь бесцеремонны на этих похоронах, единственных похоронах ее жизни.
Tags: ПрозаProject: MolokoAuthor: Пименова Анна