Верка, полушепотом, чтобы не разбудить спящую за печкой суровую свекровь, несмело перечила ему, мол - деньги не главное. Хорошо ведь здесь дома, зачем уезжать! Даугаполле, Воското, Хобня – своё же всё кругом. Матери кто поможет её, Веркиной, на кого та останется? Братья – сёстры. На кого? Дом материн, земля.
Яков, приобняв молодую жену за хрупкое плечо, повторял в который раз одно и то же – Ленинград, работа, деньги. Не копейки, и не кусок сала в мену - а настоящие деньги! В темноте шептал в ухо, света в деревне не было. Не провели ещё. Крепкой, привыкшей к работе с железом рукой, он оглаживал разгоряченную тихим спором Верку.
- Надо ехать! Вон в районе агитаторы уже какой месяц уговаривают. Уже почти всех вкруг Витебска в Ленинград вывезли, скоро здравия пожелать не кому будет. Там всем работы хватает! Жилье дают. Мы что – хуже других? Жестяники всегда при заводах нужны, и тебя пристроим кем-нибудь. Родителей потом перевезём. Заживем, Вера! Денег заработаем, кино смотреть будем, мороженое есть! Любишь ведь? А? Знаю – любишь…
Веркину мать перевезти не успели – померла. Но Това Лейбовна, сухая и усатая свекровь, поселилась в их комнате уже через год. Все вместе на Тентелевке, с видом на завод «Красный треугольник». Тугие резиновые дымы его были заметны в уголке окна, если отдернуть занавеску, а Яков работал в механическом цехе. По своей профессии – жестянщиком. Верка там же, в транспортном - днём, а матерью маленького сына Германа - по вечерам. Това Лейбовна – трудилась мудрой женщиной, почти не выходящей на улицу. Пусть комната одна, зато больше чем весь их старый дом в деревне. И светло высокими рамами стёкол.
По выходным, когда свекровь милостиво соглашалась приглядеть за Германом, сразу отвернувшись в окно, Яков с Верой ездили трамваем на Невский, ели по одному мороженому, любовались Думой и Спасом на Крови. Больше всего Верке нравились Атланты. Якову не очень – ему было слишком далеко до их мощи. В кино, правда, ходили не часто – дорого. Домой брели пешком по набережной Фонтанки, экономя деньги за проезд и распугивая чаек, сидящих на загаженных решетках набережной. Только вдвоём…
- Если ты отпустишь её в эвакуацию – больше никогда не увидишь!
Сказала железом Това Лейбовна сыну. Яков не отпустил. «Красный треугольник» жестоко обстреливали и бомбили, поэтому завод закрылся. Рабочих вывезли из города или отправили на другие производства для фронта. Верка, не боящаяся автомобилей и понимающая в них, крутила баранку полуторки на «Дороге жизни». Очень страшно. Очень холодно. Очень темно. Но бросить Германа и Якова, оставшись однажды на Большой земле, она не могла…
Това Лейбовна оставила их на второй год после войны. Голод её не взял, а постигло воспаление легких весной, когда под окнами на газоне сеяли зелень. Так и умерла в больнице, мучительно стиснув усы, не сказав в горячке ни слова любимому сыну. После неё досталось: Верке - свежий ветер жизни; Якову - Тэйро в хорошем переплёте, непонятно как ею сохраненную; Герману – ничего.
Взялись за родной завод. Восстановили его – задымил снова! Стали возвращаться эвакуированные. Жили десятками за тряпочными перегородками в комнатах общежитий по всему Кировскому, и даже в цехах. Жильё. Не уехавшим в эвакуацию блокадникам, повезло больше. Как это ни странно звучит. Това Лейбовна при жизни успела освоить соседнюю опустевшую квартиру, которую Верка с Яковом теперь успешно сдавали за продукты и ценности. И за деньги, вкус и надёжное шуршание которых всё настойчивее начинали пульсировать кислородом в крови Верки …
Июнь. На паровике с дачи в Толмачево до Ленинграда в вагоне греметь больше трех часов. Вместе с глотком свежего воздуха в вагон влетают Вера Германовна и две корзины свежей ароматной клубники, прикрытой от глаз цветастым ситчиком старых платьев. На Нарвском рынке раскупили вмиг звонкой монетой. Июль – огурцы и зелень. Август полон астрами и гладиолусами. И сегодня, и на следующий год, и теперь всегда. Вера полюбила деньги так, как может и должна любить их женщина из-за бывшей черты оседлости. Эта черта, оказывается, есть и никуда не делась. Вот она - незаметно делит сердце ещё раз пополам: достаток и остальной мир. Деньги заиграли на было повисших струнах в её усталой, готовящейся к зрелости, душе. Ближе к выходу на пенсию начали расти усы – редкие, длинные, седые. Герман закончил Технологический институт и уехал в Канаду. Яков руками своими всегда настукивает халтурку: кому кастрюльку сложит, кому ковшик, а то и ведро склепает. Немного – но прибыток ручейком.
Вчера рассеяно проехала мимо своей станции до конечной – Луга.
На прошлой неделе вернулась на дачу уже от платформы – забыла все свои корзинки. Голова что-то слаба стала… Часто в неё приходит родная Воскота. Темным вечером, чуть подсвеченными лучиной квадратными окнами. В окнах только тени людей – изнутри запотели паром от чугунка с картохой, но говор слышится. Никого не узнать, но вот кажется она – Верка, не сегодняшняя, а та, что печёт пироги с зелёным луком для братьев. В легком простеньком платье, счастливо улыбается молодостью… Больная теперь голова и память.
Вера Германовна ненароком хлебнула карбофосу, того, которым гоняла вездесущих жуков-долгоносиков на своих бесконечных клубничных грядах в Толмачево. Испила, и стала умирать на диване в даче. Яков тряс её за плечо, крича слюней в лицо:
- Ве-ра! Где деньги! Де-ньги, Ве-ра где-е!!!
А она уходила на застиранной, никогда не бывшей новой наволочке, в которой сбившись клубками вековали полустрохшие не стиранные утиные перья. Лежала, и шевеля усами стонала тонкими посиневшими сухими губами в потолок, выкатив глаза:
- Деньги, Деньги, Деньги…
Tags:
Проза
Project:
Moloko
Author:
Пузырев Игорь