— У зла не всегда есть имя, но всегда — лик, — сказал он мне однажды, когда мы сидели за столом в его тёмном жилище.
— Лик, лицо, личина… У зла — личина, — ответил я, сосредоточившись на огненном острие. Пламя пожирало свечу, как наш разговор — время. Но торопиться нам было некуда.
— Личина рядится в лик, — дополнил он, — хочет скрыть естество, притворившись иным. В этом коварство зла. Не примеривай оно лики, в чём была бы его притягательность? Не смог бы тогда царь греха стать царём лжи.
Я промолчал, пригласив его к продолжению.
— У меня водились деньги, и я любил играть, — потянул он нить воспоминаний. — Мы собирались в бедном трактире, за нетёсаным столом. Мы приходили в одеждах слуг и не называли имён. У нас была только одна кость, маленький куб с белыми точками на гранях. И однажды азарт вполз в залу, как дым от прохудившейся печи, и ставки стали слишком велики. Я бросил кость один раз, и она долго металась, как в агонии, пока не показала свою самую привлекательную грань. Я бросил второй раз, и снова на столе воцарился вихрящийся хаос, и снова порядок, высший из возможных, сломил его. Я бросил в третий раз, и не было в зале иных звуков, кроме тяжёлого дыхания соперников и суетливого стука кости о дерево. А когда неугомонный куб в третий раз явил нам свою максимальную полноту, я встал из-за стола и пошёл восвояси. «Тони, — кричали мне сзади, — ты выиграл, возьми свои деньги». Но я оставил их в месте, в которое больше не вернулся.
Мы снова помолчали, затем он продолжил:
— Я долго не мог понять, почему она остановила взгляд на мне. У него были тысячи привлекательных целей, но огонь в её глазах зажёгся лишь от моего тепла. Мы сидели в пустом доме, чуть больше нынешнего, она опускала на стол обнажённую грудь, как ты — руки, и просила избавить её от вечного холода. Я предлагал одежду, она требовала объятий. Её кожа — будто обескровлена, моя — рдеет, словно глубоко под ней полыхает преисподняя. Однажды ночью она принесла нож и попросила опустить её в вулкан, истекающий лавой. И только капля выступила на моём пальце, как в её зрачках заполыхало так, что я понял: ад — не во мне. И я воткнул нож ей в глаз, а затем до утра держал окна и дверь открытыми, чтобы выветрился выпущенный ею прогорклый дым.
Мы снова помолчали, затем он продолжил:
— А ещё был мальчик, бредший мимо моего дома с козликом на верёвочке. «Я беден, — говорил мальчик, — но очень смышлён. Поделись со мной хлебом, а я поделюсь своими дарованиями». Мы поели, и он запел чудесные песни, выводя тонким голосом звуки столь высокие, что душа устремилась к горним вершинам. А потом он танцевал, размахивая ручками, как ангел — крылышками, и моя душа оживала для полёта. А потом он написал мне на память наш общий портрет, и запечатлённые на нём лики были так одухотворены, словно нашими глазами воспользовался верховный обитатель тонкого мира: он смотрел в земную бездну и даже улыбался, смутно угадывая в ней плод своих трудов.
Потом мальчик собрался уходить, взяв с меня слово отнести его матери весточку, что с ним всё хорошо и он пошёл по земле в поисках приюта. А пока он, усевшись в уголке, писал своё письмо, я дал себе отдых от долгого испытания моей сердечной мягкости. Но вдруг душа, влекомая неведомой тяжестью, бросилась вниз, и глаза открылись. Мальчик что-то неистово черкал в моих священных книгах, а его спина и затылок тряслись от каркающего смеха. Я взял со стола масляную лампу и с силой брызнул огненную жидкость в его сторону. Пятясь, я смотрел, как он, сидя в центре пламенного круга, водил руками, будто желая расширить его диаметр на всю вселенную. Так я лишился своего имущества и исходного материального облачения души. В моём лице отныне нельзя угадать тот ясный лик, что запечатлён на портрете. Меня обожгло, сильно обожгло…
Мы снова замолчали. Ничего этого я про Тони не знал, но знал, что те, кто приходит к нему теперь, не обнажают питающих грудей и не поют чарующих песен. И поэтому Тони каждый вечер зовёт меня и долго не хочет отпускать. Но рано или поздно я уйду к себе, и только за мной закроется дверь, как тишина станет медленно заполняться шорохами и скрипами, стонами и кряхтеньем, воем и проклятиями на несуществующих языках. К Тони потянутся лапки с острыми когтями и зубы, скрежещущие, будто отлиты из стали. Щекочущие усики и липкие языки заполнят его тело дрожью касаний. Слизь из сочащихся язв потечёт по огрубевшей коже проворными струйками, болотные миазмы и зловоние могил не позволят войти в его нос живым запахам. Но уродливые личины, давно не развлекающие себя маскарадом, не проберутся в его сознание мертвящими образами, ибо Тони задует свечи и закроет глаза. Он вцепится в кровать и не позволит убедить себя отправиться в ночной полёт. И только так сможет встретить утро самим собой.
А однажды пришёл к нему гость. В одно из долгожданных утр возле дома Тони встретил сановитого, гордого клирика, ступавшего по земле мягко и робко, словно по плащанице Христа. Богатое, отделанное золотом и сверкающими камнями облачение, скрывающее ступни и ладони, выдавало в нём человека значительного, высокого в иерархии. Откуда он здесь взялся? Не встречали мы его раньше в наших глухих местах.
— Я пришёл издалека, — сказал он Тони, — ибо молва о тебе давно зашла за пределы видимого твоим глазом. Говорят, ты настоящий воин веры, и нет к тебе подступа злым силам. Мне любы такие подвижники, вы — мои самые ценные чада. — Гость смотрел на Тони с умилительной улыбкой, а глаза лучились неподдельной нежностью. И мой сосед, всегда такой хмуро-подозрительный, открывался ему в ответ.
— Но почему зло идёт к тебе, почему раз за разом штурмует твою неприступную обитель? Или не так она и неприступна? И трон твоей святости в опасности?
Сановник прищурился, и по лицу Тони скользнул блик страха.
— Может, есть изъян, есть червоточина в крепостной стене твоей веры? Ох, боюсь, если будут бить в тонкое место, рухнет стена и оголится трон, и покорится пречистый замок твоей души. Нужно укрепление, мой любезный сын, нужно вырвать то, что ослабляет тебя, удалить вечного врага веры.
Теперь на лице странно молчаливого Тони тонкими штрихами начертался вопрос. И тут любезный иерарх заботливо обнял его, прикоснулся губами ко лбу, а одна из ладоней, выскользнув из рукава и явив моему взору рачью клешню вместо привычной пятерни, подкралась к затылку Тони.
— Все стремятся избавиться от камня глупости, но вере более страшен его антипод — камень разума. Оставишь его в себе — и не будет у тебя веры, подслеповатой, но укрепляющей силы. Повсюду сомнения, насмехательство, поругание, а вслед за тем и руины. Нет для верховного хулителя святынь любимее вещи, чем камень разума. — С этими словами сановник сделал быстрый надрез на затылке Тони, поковырял клешнёй внутри, а перед тем, как она снова залезла под покров рукава, повесил на своё одеяние новый сверкающий камешек. Ещё один поцелуй, и вот он уже неспешно удаляется вниз по улице. А Тони печально смотрит ему вслед.
— У зла не всегда есть имя, но всегда — лик, помнишь? — сказал я ему ночью.
— Лик, лицо, личина… У зла… — начал Тони и не смог закончить. — А впрочем, кто его знает? Да и есть ли разница? Тонкие различения – бесплодная забава философов. — Он замолчал, и я видел в его глазах, что они не бегут вслед за мыслью, а неподвижно уставились вверх, словно там, на почерневшем от гари потолке, были начертаны ответы на все мучившие его вопросы.
Но там не было ничего кроме огромной гусеницы, жирной и маслянистой; она ползла, вытягиваясь и снова сжимаясь, отращивала чешую, перья, клочки шерсти, щупальца… Два, четыре, восемь, десять… Тупой зад заострился и раздвоился, обратившись в снующую взад-вперёд рогатину. Тупой перед оформился в подобие человечьего лица: круглые вращающиеся глаза, две дыры под ними, пухлые губы, дрожащие и мокрые, а за ними свистящий красный провал. Мы не могли пошевелиться от ужаса, а наш медленный гость спустился по стене, оставив дымящийся след. Оказавшись рядом с Тони, гусеница приподнялась на задних щупальцах, обняв передними моего еженощного собеседника.
— Мне кажется, я с тобой уже знаком, — произнёс тот. — Не ты ли это, милый мальчик с козликом на верёвочке? Спой мне свою чудесную песню, спляши задорный танец, напиши мой портрет несгораемой краской. А может, это ты, холодная дама с тяжёлой грудью каменной статуи? Тебя снова привлёк мой огонёк? Так сделай же шаг, не сделанный тогда, расстояние преврати в невозможную идею, время — в пепел, разожги костёр, испепели нас…
Существо впилось в губы Тони, оно будто пыталось всосать его в себя, как стопу засасывает болотная трясина или бархат осенних могил. Вдруг тонкий покров гусеницы пошёл трещинами, на спине вылезли два чёрных крыла и стремительно распрямились. Оттолкнувшись от пола и затрепетав крыльями, наш гость взлетел вверх с Тони в объятьях, пробил крышу и исчез в пустоте ночного неба.
Я задул свечу, запер дверь и пошёл к себе. Отныне искусство тонких различений я буду постигать в одиночестве.