Подмосковьем на электричке. Октябрь месяц. Вечереет, и время от времени капли косым пунктиром чертят стекло. Проезжаю поселок, который отчасти строили итальянцы еще в XVIII веке. Теперь и не верится, что было когда-то время, и европейцы почитали за честь подзаработать в России. Строителями, гувернерами — и работали (с большой благодарностью!) за рубли.
Еду полями, когда-то заповедными, а теперь сплошь застроенными коттеджами, иные — до того безвкусной планировки, похожие на каменные мешки или камеры-изоляторы.
Мужичок с рюкзаком тяжело вышел на платформу, силясь, вскинул рюкзак на плечи. Дачник. Вскидывая тяжесть, от усилия и старания топнул ногой в резиновом сапоге прямо в луже. Лужа расплескалась, и тут же голуби на платформе вспыхнули белым исподом крыльев, захлопали, поднялись к небу. Три сизаря. Лужа пролилась в ручеек, подхватила белое голубиное перо, потащила куда-то, как судьба тащит бренную жизнь человеческую…
Мужичок шел, щурясь, вглядываясь в желтые дали осенних берез, в гущу лимонно-желтой и уже начинающей багроветь листвы, в пятнистую заросль осин. Низкие заброшенные дачки под трещавшими кронами и «коронами» разряда в сыром воздухе высоковольтных ЛЭП, заброшенные хибары и сараюшки, если только можно назвать сараюшками навесы из неструганного горбыля в пять-шесть досок, кое-как отгороженные от бомжей ржавой колючей проволокой и ржавыми же остовами панцирных кроватей и тут же вбитыми бревнами, досками. Это огородики вдоль железной дороги под ЛЭП. Видно, забраны они самозахватом, чтобы хоть как-то прокормиться простому люду: под посадку картошки. Работы в подмосковных городах нет никакой. Утренние электрички — битком в Москву. Там местный русский люд соперничает в наемной дешевизне рабочих рук с приезжими из дальних краев вахтовиками. Контролеров-ревизоров по десять человек на вагон электрички. А где на все про все денег взять? А пенсионерам? Пенсии едва ли хватит самому прокормиться. Вот и «самозахваты» под огороды. Смешные, с горькими слезами от взгляда на эти огородики-имения впечатления и думы.
И тут — тронула электричка, и навес над платформой вдруг распахнулся, открылся вширь, в самую даль и в небо: не дом, а усадьба новоиспеченного дворянчика-олигарха. Дворец с башней рыцарских времен, с лифтом, бассейном, мансардой (теперь это модно называть «пентхаусом») — в четыре этажа. С гаражами, со скатами под землю, с фонарями в виде круглых шаров в одном метре от земли — по европейской моде. А по периметру дома-дворца какие-то голые гипсовые Дианы с кувшинами на плечах у фонтанчика, а за ними следом — еще дачка. И еще — какого-то пресыщенного, вероятно, проворовавшегося человечка с натянутым на заборе объявлением: «Продается».
Так и живем: и за Сирию имеем право вступиться против американской военщины, и «результаты приватизации пересматривать не будем». Что же ждет нас, страну, где все на виду, но ни честь, ни право не действуют?
И не боятся они, эти новоявленные «дворянчики» ничего. А между тем ровно сто лет тому назад изголодавшийся люд взялся за вилы. Сто лет тому, как Россия покатилась под откос из-за безмерной пропасти между богатыми «барчуками», гнавшими по Москве в Яр, и голодными, замерзающими семьями работного люда. Сто лет прошло. Ничему не учит история, и вот опять бездна между «классами». Камеры видеозаписей, звонки с предварительным оповещением хозяйчиков, лампы на светодиодах, чтобы разом вспыхивали. Нет, брат, все это не поможет тебе, не поможет и охрана в пятнистой форме на КПП, если голодный люд заскучает по твоим погребам и твоему сверхдостатку. Кто не желает делиться малым, тот теряет все…
Так что же они, или так глупы навеки, или, напротив, умны? А может быть, близоруки? Или мудры, но как-то не по-русски? Я вышел вслед за мужичком на платформу, а вокруг этих «дворцов» — ни-ще-т-а-а! Голимая, кромешная. А ведь это не какая-то сибирская глушь, не пермские пустынные просторы, это почти что Москва!
Мужичок скинул рюкзак, долго стоял, прищурившись, на платформе, глядя из-под руки вдаль. Потом загнул голенища сапог и полез в болотину. Выломал там себе батог на дорожку и вдруг крикнул мне, оглянувшись, крикнул властно, как пристало бы и самому Пугачеву (что меня удивило, крикнул незнакомому как родному): «…Эй, милый, пособи-ка с рюкзачком, кажись, лямка оторвалась!» И мы, закинув рюкзаки повыше, потопали мимо забора-дворца-фазенды какого-то «нового» русского, каждый по своим делам…
По дороге, словно себе самому, но так, чтобы я слышал, он говорил:
— А я не завидую им. Пятиметровые заборы, боязнь за жизнь… Скучно, страшно…
И еще немного пройдя, то ли этим дворцам, то ли самому себе:
— Так, господа, знать, поживем еще? А? Поживе-ом!..
И столько силы, плотоядной какой-то злобы было в этих словах, сказанных врастяг: «По-жи-ве-о-м»! Не зависти, а именно злобы, что я невольно подумал: «Да уж не Пугачев ли и впрямь это, не Степан ли Разин или сам Болотников воплотился?». Коллективное бессознательное страшно оживает на полях моей страны. Слышат ли хруст орясины, в болоте выламываемой, во дворцах, на Манежной? Ох, вряд ли…
Tags: ЭссеProject: MolokoAuthor: Киляков Василий