Записки, найденные в интернете
В зеркало он посмотрел на себя, отошёл и тотчас забыл, каков он.
(Иак.,1,24).
На перекрестке человек
с глазами, полными печали.
Его как будто откачали,
или проспал он целый век.
Он города не узнает,
а здесь все годы пробежали.
И он в оцепененье ждет,
чтобы нашли его и взяли.
Вот женщина идет – она
могла ведь быть ему женою.
Да сколько ждать, пока жена
придет и заберет с собою!
И дети выросли теперь.
Куда все к черту подевались?
Они ведь дома оставались,
когда он уходил за дверь.
Напрасно руки он раскрыл –
все пробегают сквозь и мимо,
как будто он лишь струйка дыма,
как будто никогда не жил.
Он хочет крикнуть свое имя.
Не получается. Забыл.
(Guest)
* * *
После улицы, слепившей солнечным морозным снегом, не сразу я себя различил. И вот вижу, как стою в темноватом низком помещении, среди людей тёртого вида, теснюсь вместе с ними к стойке, шапка в руке, а подойти не могу. Нет же, никто не отталкивает, все ко мне тылом, только спины и вижу. В тужурках и пальтецах напирают на прилавок, от возбуждения негромко сопят, но не скандалят, не задираются. Похоже, они просто не замечают меня.
Другого объяснения я не нахожу. Когда в очередной раз хочу встать в строй, чтобы, так сказать, в порядке очереди предстать наконец перед раздающим пиво распорядителем, посетители с хмурой оглядкой сдвигаются и плотно заполняют брешь, и я опять оказываюсь за их спинами. Случается, что я всё-таки вдавливаюсь в очередь, даже открываю пересохший рот для произнесения нужных просящих слов, но буфетчик неизменно отвращает от меня лицо своё и отдаёт полную кружку другому.
Со стороны может показаться, будто я лезу без очереди, а буфетчик потому и не желает иметь со мной дела, что приучает к порядку. Да, именно так оно может выглядеть. На самом же деле я уже не однажды пристраивался в самый конец, это могут и подтвердить, хотя вряд ли найдутся тут желающие заступаться и кому-то что-то доказывать. И мне ли не знать, что среди жаждущих мужчин не только неловко, но и небезопасно лезть напролом, особенно людям с мелкой комплекцией. Нет, я не беру на себя лишнего и совсем не прочь постоять. К тому же очередь так себе, не больше десяти-двенадцати человек. И поскольку кроме пива и какой-то сушёной рыбешки, которую никто даже и не думает брать, за прилавком ничего нет, подвигаются довольно быстро. Но что мне с того? Всякий раз, когда я приближаюсь к распорядителю, он отводит глаза куда-то в сторону или, ещё нелепее, смотрит сквозь, будто я стеклянный, и я опять отхожу ни с чем. Переждав какое-то время, попытавшись ещё раз-другой, всякий раз безуспешно, я вновь покорно пристраиваюсь в хвост очереди.
Готов признать, что тут отчасти я и сам виноват. Подводит, знаете, возникшая в последнее время привычка говорить без голоса, передвигаться бесшумно, смотреть на всё так, «как души смотрят с высоты на ими брошенное тело». Хотя, с другой стороны, надо понимать, что совсем не то здесь место, чтобы показывать свой характер. Пришёл - так терпи. Сам я чувствую и от других слышал: спускаешься сюда, переступаешь порог – и весь состав твой меняется, силы оставляют, становишься ниже воды, тише травы. Конечно, вот эти, отпетые, получают своё, но что это за «своё» - всего лишь кружка пива, да и пива-то, похоже, самого дрянного, судя по мутному цвету, а на большее никто и не претендует. Я вовсе даже не уверен, что, несмотря на жар, стал бы пить эту муть, достанься она мне, а не вылил её куда-нибудь в угол. Да и пиво ли это – никто толком не знает. Но все стоят и ждут, разинув рот на распорядителя.
Меня он, чего доброго, принимает за попавшего не в свой час проходимца, без наличной копейки за душой. Много у меня в самом деле нет, но на кружку хватит, единственную, последнюю. Так дайте мне её в руки, а потом уж и гасите свет. Но не раньше, не раньше! С этим я не смирюсь.
Если начистоту, у меня своя особенная причина вести себя здесь потише, понезаметнее. Всё дело в распорядителе заведения, (он же буфетчиком, других тут что-то не видно). Физиономия его сразу, как только сумел я разглядеть сквозь пар и чад, показалась мне страшно знакомой. Потом понял: хмуро-брюзгливый буфетчик похож на давнего моего начальничка. «Смотри, вот и я здесь!», - едва не крикнул ему, но сдержался. Если же это он, вполне тогда понимаю, почему такое со мной обращение. Злопамятен, ох злопамятен! Допустим, были у него тогда основания считать меня лодырем и разгильдяем, правда, не горел я на работе ясным пламенем. Но и порядка не нарушал. А ведь он, чего доброго, числит меня виноватым в одной неприятной истории, в этом, в этом всё дело. И напрасно – я-то чист перед ним!
Кто не нарушает закон, не должен страшиться суда. Беда в том, что судят нас как раз те, кто сами для себя не признают никакого закона, или признают одни исключения. Мы, в ответ, могли бы не признавать их над собой юрисдикции. Однако судилища не избегаем, более того, сами же и выносим себе приговор. Да, да, тот самый, беззаконный, который устраивает неправедных судей. При этом жалко стараемся угадать их волю – и потому заранее согласны со всем.
Начнись откровенный разговор, я легко мог бы доказать свою непричастность, заодно раскрыть ему глаза на тех, с кем он пил и кого продвигал. Но кому это нужно сейчас, спустя столько лет, находясь в тёмной яме! Всё же другой на его месте рад был бы случаю объясниться и выяснить отношения. Другой, но не он. Впрочем, может быть, это и есть другой, а не он. Здесь такой свет, что и сам себя узнаёшь с трудом.
Главное, теряешь всякое представление о времени. Когда тащился сюда, в небе сиял ослепительный зимний день, а внизу блистал снег. А что там сейчас? Никто не скажет. Вообще-то я не из любителей пива, зимой предпочёл бы горячий чай. Да где взять? Сюда зашёл просто погреться. Поначалу обрадовался многолюдству, так незаметнее, можно постоять подольше. Пивная на углу, - ну, знаете, конечно, бывали – она очень тесная, столов и стульев в ней нет, пьют стоя, а для опорожненных кружек прибиты к стенам узкие полки. Да какие полки, просто плохо обструганные доски, много лет к тому же не мытые. Тут ни посидеть, ни подремать, зато тепло, руки-ноги оттаивают. Из носа течёт, но лишь самое первое время, быстро обсыхает.
Между прочим, видимость забегаловки обманчивая. Кажется теснота и убогость, а помещается бесконечная уйма народа. Всё это время, как я заметил, люди сюда прибывают и прибывают, а ведь ни один ещё не вышел наружу. Взять те же стены, когда-то покрашенные в серый цвет, а теперь изрядно затёртые и облупленные – кажется, вот они рядом, жмут, теснят, рукой дотянуться. Но человек направляется с кружкой, а стена ёжится, пятится от него, отодвигается, как в поле удаляется горизонт. А потолок? Низкий, тусклый, с подтёками, давящий душу, а сквозь него видны летящие облака, мелкие звёзды, иногда сыплется снег. Между тем всюду теснота, испарения, удушье, свет такой тусклый, что лиц почти не видать, так, пятна какие-то плавают, как жиринки в бульоне, и булькают ртом.
Главное, нет надежды когда-нибудь допроситься. Ни малейшей надежды! В том-то и дело, люди попадают впросак именно из-за того, что по ошибке родились не в своё время. Я начинаю догадываться, что объяснение странностям вовсе даже не в буфетчике, надо брать выше. Здесь всюду такие порядки. Это вообще какой-то невразумительный город. И зачем только я сюда приехал! Без конца спрашиваю себя: зачем? И не нахожу ответа. Сколько времени я здесь? Кто знает! Я ведь ехал сюда по какому-то делу, кажется, по служебному, как - будто в командировку. Тогда где же мои документы, где паспорт? В карманах давно ничего нет. А прибыл поездом, помню. Выхожу из вокзала – кругом лужи, в них солнце и облака. Значит, была весна, потому что искрилась грязь, кричали грачи, пахло помойкой. В гостиничном буфете ел сыр. Вечером ходил по улицам, рассматривал здешних девиц.
Когда с обратным билетом на поезд вернулся в гостиницу, номер был заперт. Ключа на месте не оказалось – его унесли с собой новые постояльцы. Ждал их, не мог же уехать без вещей. Постояльцы, их было двое, вернулись поздно, почти что ночью, когда мой поезд давно ушёл. Но и в номере, когда вошли, не обнаружилось ни чемодана, ни сумки. Я осматривал шкафы, ползал, заглядывая под кровать, а жильцы стоя молчали. Потом один из них сказал: «Уж не думаете ли вы, что мы их присвоили?» Второй добавил: «Пора бы уж спать!» и выключил свет.
Я вышел из номера. Коридорная объяснила, что вещи могли отнести на хранение в гостиничный склад. В таком случае выдать их мне смогут лишь утром с приходом кастеляна. Ночь я провёл на диванчике в коридоре. Но утром кастелян не явился. Не было его ни в полдень, ни вечером.
- Это прямо какая-то загадка! – вздыхала администраторша. – Небывалый случай! Телефон не отвечает. Что я могу посоветовать? Только ждать. Наберитесь терпения. Если и завтра кастелян не придёт, возьмём понятых и откроем дверь сами.
Представьте моё состояние! На другой день администратор взяла двух горничных, вахтёра, вызвала знакомого полицейского. Монтировкой отжали дверь и вошли на склад забытых вещей. Я полдня, чихая от пыли, разбирал завалы. Но вещи не находились.
- Не мог же он увезти их на центральный склад объединения отелей, притонов и исправительных заведений! – возмущалась администраторша. – Но вы не теряйте надежды. Со дня на день в объединении начнётся серьёзная ревизия всех кастелянов и тогда их тёмные делишки обязательно всплывут наружу. Не могут у нас вещи постояльца кануть бесследно, такого ещё не бывало. Я вам советую дозвониться вот по этому телефону до руководителя службы информации и контактов, это нелегко, но вам всё равно нечего делать. А он уж подскажет, как быть и какие у вас есть права на дальнейшее проживание. Только, очень прошу, разговаривайте с ним повежливее – очень обидчивый. Но уж дело своё знает, любой вопрос у него от зубов отскакивает.
Я подсел к стоявшему на подоконнике старому аппарату и накрутил номер. В ответ тут же включилась музыкальная автоматика, после непродолжительного концерта механический голос объявил, что я позвонил в службу информации и контактов объединения отелей, притонов и исправительных учреждений, что я поставлен в очередь сорок седьмым, что мне необходимо ждать и что мне обязательно ответят. В ухе опять завертелась музыка, то есть хиты или шлягеры, музыки ведь теперь не осталось. Минут за пять дошли до позиции 46. И опять по ушам шлягерами! Бросил трубку, вышел покурить, поболтал с администратором – всё это приблизило к цели на четыре ступеньки. Тогда я пошёл обедать. Погулял по городу. Когда вернулся и снова припал к трубке, сообщили, что я у них шестым номером. Время, вперед! Вперёд, время! Пять, четыре, три, два… Прокашлялся, мне говорить. Сейчас подключится тот ведающий, я объяснюсь, пожалуюсь - и всё, конечно, прояснится, наладится, войдёт в колею. Не может же он не помочь! Даже обязан, как ответственное лицо, а по закону… Но что это? Голос в трубке, тот же, металлический, компьютерный, диктует, что я позвонил, что я поставлен вторым в очередь, что мне обязательно ответят. Что такое, я уже был на второй позиции, а теперь должен быть первым! Тут недоразумение, сбой, автоответчик не исправен! Должны же, хит вам в уши, заметить ошибку! Жду, терплю, но автомат неумолим, меня, как шар бильярдный, посылает на позицию №3. Сомнений нет - пошёл обратный счёт. Тот, на другом конце провода, только приблизился, невидимый и не постижимый и тут же повернул обратно, всё дальше от меня, без контакта, не попытавшись услышать меня и понять. А я уже на позиции №4. Тут я закричал, взвыл, кажется, куснул кого-то… Меня вынесли на улицу.
Последующие дни я отирался на вокзале, встречал и провожал поезда, спал урывками, поскольку начиналось лето, на скамейках в зелёных дворах, бывал бит, ограблен, попадал в полицию, встречался с какими-то женщинами. Вещи мои всё не находились. Кастелян, как потом и в газетах писали, прихватив кассу, бежал с молодой любовницей за границу. И в моем чемодане теперь на какой-нибудь веранде в Мальорке держат недозрелые помидоры.
…Посетители продолжают прибывать, но шумнее от того не становится, всё меньше движения, толкотни. Кто с кружкой, кто пустопорожний - все дремлют, смежив веки, стоят, покачиваясь, подобно водорослям в тихой воде или отражениям ив. От опадающей тишины, от пугающего ощущения наступающей свободы заходится сердце и начинает ломить в висках. Не странно ли? Когда-то я знал человека в своём городе, ему по ночам, в его же квартире, ровно в полночь, начинал слышаться звук. Звук негромкий, но надоедливый. Он обращался в разные инстанции и просил что-нибудь сделать, чтобы избавили его от мытарств. И так шло довольно долго. А потом ночной звук исчез сам собой, перестал слышаться, как будто его никогда и не было. Так приятель мой истерзался, чуть с ума не сошёл, думая, что он потерял слух. Или что с ним не всё в порядке. Он испугался тишины, как свободы от своих миражей.
…Очередь между тем сохраняется, она стала даже длиннее, так как пиво теперь течёт вязко, медленно, из-за чего буфетчику приходится подолгу держать посудину под соском. Наполняет он кружки теперь лишь наполовину, даже меньше, но жаждущие не только не возражают, но и сами показывают знаками (ребром ладони у горла), что ждать им больше невмоготу и лучше хоть глоток, чем всухую. «Да пусть бы оно и вовсе кончилось, - думаю я. – И тогда буду в силах уйти, не навсегда же мне здесь». Трудно стало дышать, как будто из помещения высосали весь воздух.
И вот от стойки отклеивается один тип. Ничем он особенно не заметен, разве тем лишь отличился, что вместе с пивом, едва ли не первый за всё время, взял и сушёную рыбу. Обе руки у него заняты, и не знает он, где бы пристроить кружку, чтобы заняться рыбой. Столов, как я уже говорил, в заведении не держат, а стен с полками совсем не видно из-за сгустившегося тумана. Посетитель беспомощно и жалко оглядывается. Ещё немного - и выпадет рыба или опрокинется кружка, всё полетит в тартарары. Отчаянное положение, последний миг равновесия, когда для него ещё возможен какой-то выбор. И тут он обращается ко мне. Я вздрагиваю от неожиданности. Значит, он видит меня, признаёт меня за нечто сущее! Я тоже вижу его и готов прийти на помощь. (Так и Сведенборг уверяет, что иные существа способны видеть нас исключительно в том случае, если мы сами на них смотрим. От нечистой силы спрятаться проще простого – надо лишь отвести от неё глаза, не замечать её, вовсе не интересоваться).
Впрочем, речь тут, скорее, о другом зрении – о зрении души. В этом-то городе жители вовсе тебя не замечают, сколько на них не смотри. Они толкаются, сморкаются и сквернословят, как будто рядом с ними нет никого другого, из-за чего налетают друг на друга на тротуаре. Я боюсь переходить улицу. Водители здесь не видят пешеходов и те скапливаются на перекрёстках большими стайками, чтобы если уж рисковать, то всем вместе. Потом задние теснят передних, на пятой-седьмой минуте выдавливают их на проезжую, первые несколько горожан погибают под колёсами, остальные перебегают на другую сторону. И ведь так каждый раз.
Вот я смотрю на посетителя, а он на меня. И вдруг он говорит мне:
- Подержи-ка, будь другом.
Передаёт мне кружку, из рук в руки. Из посудины несет сырой землёй и картофельной гнилью. Я держу, а он принимается за рыбу. Она маленькая, длиной с ладонь, узкая и плоская, но с крупной лобастой головой. Самое выразительное в рыбе – глаза. Рыба ведь сушёная, а глаза живые. Льдисто-голубые, как у балерины Волочковой, они с явным интересом и детской радостью смотрят на нас. Я ощущаю на себе весёлый дружелюбный взгляд рыбы и тоже улыбаюсь ей. Серебряная, хрупкая, тонкая, рыбка и телом похожа на танцовщицу, подкинутую в воздух партнером и так в полёте застывшую. Вот, думаю я, что за судьба: родилась и взрастала где-нибудь в морях под Южным Крестом, обладая невероятной навигацией, находила путь в непроницаемых глубинах без Солнца и звёзд. Хрупкое тельце выдерживало давление толщ, способное сплющить стальную подлодку. Обладало Божьим даром производить потомство, значит, испытывало влекущие чувства, пожалуй, превосходящие наши по красоте и силе: ведь преодолевают же рыбы ради минуты любви маршруты в половину земного экватора. Потом её поймали, засушили и бросят сейчас, при мне, в эту самую минуту, растерзанной под ноги на грязный пол
- Да что ты о рыбе! – говорит вдруг посетитель, отколупывая от тушки худые волокна и отправляя их в рот. – Хоть бы и настоящая балерина – судьба-то одна. Та плавала, эта порхает, легкокрылая бабочка, тоже видение из другого мира, музыку в женскую грацию преображает - а так же покупают её, и уводят употребить после ужина на десерт, и падают крылышки, как эта шкурка. Хотя бы и эти, - он обвёл глазами стоящих в очереди, - никто из них не заслуживает такого применения. А ты говоришь – рыбка!
Вообще-то я не сказал ни слова. Разделавшись с рыбой и побросав её останки на пол, пивопивец забирает у меня кружку:
- Твоё здоровье!
- Какое здоровье, - говорю я, - когда меня, может быть, и вовсе нет.
- Как нет, если ты смотришь на меня и думаешь обо всём. Хочешь, и тебе возьму пива?
Он бросается к стойке, но тут же возвращается:
- Пива нет, буфетчик спит.
- А который сейчас…
- Половина пятого. Утро.
- Как, и ночь прошла? А когда же был вечер?
- Проснись, дядя! Только я больше не буду с тобой говорить – ещё примут за сумасшедшего, ведь я один и вижу тебя. Пошли, я тебя выпущу. Ты пива не пил и стоишь на ногах. С моей помощью выйдешь...
Он берёт меня за руку и ведёт. Перед нами расступаются. Потом что-то скрипит, отворяется - и я оказываюсь на улице.
Светает, из темноты проступают какие-то строения. Воздух лёгкий и свежий. Похоже, снова весна. Нет, раннее лето: деревья в листве. Бодро, по-утреннему, перекликаются птицы. А город другой, не знакомый. Я иду гулкой пустой улицей в жемчужно-розовых бликах утра – и с какого-то момента начинаю различать дома, переулки, фонари, старые деревья.
И тут до меня доходит, что тот чужой город кончился, слинял вместе с прошедшей ночью, смыт весенним дождём, а вокруг новорожденный свет. И я не просто влачусь, как попало, неизвестно куда, лишь бы двигать ногами, а иду к своему дому, оттого спешу, спотыкаюсь, готов полететь. Я знаю, где свернуть, на чём подъехать, чтобы вернуться туда, где меня ждут. Они не успеют проснуться, как я постучусь.
(Аnonymous)
Tags: ПрозаProject: MolokoAuthor: Литвинцев Г.М.