Он, конечно, вывез из России что-то важное, но не захотел поделиться этим
Не знаю, как для любителей книжных новинок, отслеживающих их выход почти с профессиональной скрупулезностью, но для меня появление "Дневника путешествия в Россию в 1867 году" Льюиса Кэрролла — великого сказочника, которому мир обязан такими шедеврами, как "Алиса в Стране чудес" и "Алиса в Зазеркалье", — было подобно грому среди ясного неба.
Текст: Василий Голованов, коллажи Олега Бородина
Признаюсь, образ Кэрролла так крепко был связан в моем сознании с викторианской Англией, что я просто не представлял себе этого скромного оксфордского священника, преподавателя математики и логики путешественником. Тем более по России! Как-то даже не верилось, что автор "Безумного чаепития" спокойно и рассудительно пил чай где-нибудь на Невском или на Тверской, тщательно выбирал для покупки иконы в Новом Иерусалиме и, не зная даже языка, спешил в театр в Нижнем Новгороде. Короче, мир перевернулся. Я перечитал сказки про Алису — втайне опасаясь, что метод абсурда, столь удачно примененный Кэрроллом для выворачивания мира наизнанку, будет использован им и в описании России. В России же всегда было что покритиковать и над чем поиронизировать человеку Запада. К разочарованию или к облегчению моему — "Русский дневник" Кэрролла оказался обычными, слегка скучноватыми, но зато полными симпатии ко всему увиденному путевыми заметками. Дневником, не претендующим на что-то большее. Так что же открылось гениальному англичанину? Что в России 150-летней давности показалось ему достойным внимания? Мы не можем ответить на этот вопрос до тех пор, пока для нас остается тайной сама личность Кэрролла.
ДОДЖСОН ИЗ ЧЕШИРА И КЭРРОЛЛ ИЗ КРАЙСТ-ЧЁРЧ
Льюис Кэрролл — литературный псевдоним, взятый сыном бедного священника из графства Чешир Чарльзом Лютвиджем Доджсоном, который в компании еще десяти братьев и сестер провел детство и юность в провинции. Левша. Слегка заикающийся и очень застенчивый молодой человек. В конце концов фортуна улыбнулась ему, и в возрасте 18 лет благодаря своим выдающимся математическим способностям он попал в колледж Крайст-Чёрч — одно из самых престижных учебных заведений при Оксфордском университете. В этом университетском кругу он так и остался до конца жизни: получив степень бакалавра, выиграл конкурс на чтение лекций по математике и логике в том же Крайст-Чёрч. Согласно существующей в школе традиции он должен был принять священнический сан — и он сделал это, удовлетворившись должностью диакона, имевшего право читать проповеди, но не связанного работой в приходе. При этом он все еще остается Чарльзом Лютвиджем Доджсоном, ибо Льюис Кэрролл еще не родился. Да и, судя по тогдашней жизни Чарльза, было маловероятно, что он вообще появится.
Возможно, вспышка гениальности в голове — или в сердце — Доджсона произошла благодаря случайному событию: в 1856 году в колледже появляется новый декан — Генри Лиддел, с которым приехала его жена и пятеро детей. Среди них — и 4-летняя Алиса Лиддел. Дальнейшее, в общем, известно: после знакомства с семейством Лиддел Алиса становится любимицей Доджсона. В наши дни из-за такой привязанности к маленькой девочке его непременно заподозрили бы в чем-то предосудительном, но, по счастью, Доджсон был настолько чист, он еще сам оставался ребенком, и такие подозрения к нему были неприменимы. Он просто любил детей. А дети любили его. Однажды, когда Алисе исполнилось 10 лет, Доджсон со своей маленькой подругой отправился на лодке вверх по реке. День был жаркий, они высадились на берег и сели в тени стога свежего сена. И вдруг увидели кролика. Вернее, они увидели говорящего кролика в жилетке, который пробежал мимо них, поглядывая на часы и озабоченно приговаривая: "Ах, боже мой, боже мой! Я опаздываю!" Говорящий кролик юркнул в свою норку, и Алиса, недолго думая, юркнула за ним, после чего и попала в Страну чудес. Доджсона просто взорвало: за несколько часов он, преподаватель математики и логики, рассказал своей маленькой подруге сказку столь невероятную, что та сама уговорила учителя ее записать...
В 1865 году книга вышла отдельным изданием. Критика абсолютно не приняла ее: "...Мы полагаем, что любой ребенок будет скорее недоумевать, чем радоваться, прочитав эту неестественную и перегруженную всякими странностями сказку", — писал влиятельный лондонский "Атенеум". Тем не менее первый тираж был быстро распродан. И второй тоже. У Кэрролла появились гонорары. Он стоял на пороге мировой славы, когда его друг по Крайст-Чёрч Генри Парри Лиддон — в ту пору уже влиятельный богослов, снискавший внимание епископа Оксфордского Уилберфорса, — пригласил его поехать с ним в Россию.
Впрочем, мы не закончили.
Гилберт Честертон в своих эссе о Кэрролле неоднократно употребляет слово "каникулы". "Алиса..." взорвалась в голове у Доджсона 4 июля, когда действительно стояла каникулярная пора. Но Честертон имеет в виду и нечто другое: "каникулами" была вся Викторианская эпоха. Именно в ней-то и могла родиться литература нонсенса. Кэрролл, писал Честертон, "не только учил детей стоять на голове; он учил стоять на голове и ученых. А это для головы хорошая проверка. Когда викторианцам хотелось устроить себе каникулы, они их и устраивали, настоящие интеллектуальные каникулы. Они сумели создать мир, который — для меня по меньшей мере — до сих пор остается своеобразным прибежищем и тайными каникулами <...> То был нонсенс ради нонсенса. Если мы спросим, где нашли это волшебное зеркало, ответ будет таким: среди очень мягкой и удобной викторианской мебели; иными словами, это произошло потому, что, благодаря исторической случайности, Доджсон, Оксфорд и Англия в то время наслаждались благополучием и безопасностью". Именно Честертон первым назвал "Алису..." "сказкой для взрослых" и даже "сказкой для ученых".
И все-таки, кажется, глубже всего увидела суть проблемы Вирджиния Вулф, когда первому полному собранию сочинений Кэрролла 1939 года она предпослала такое предисловие: "...мы обнаруживаем, что у достопочтенного Ч.-Л. Доджсона не было жизни. Он шел по земле таким легким шагом, что не оставил следов. Он до такой степени пассивно растворился в Оксфорде, что стал невидимкой. <...> Если у оксфордской профессуры XIX века была некая суть, то этой сутью был он. Он отличался такой добротой, что сестры его боготворили; такой чистотой и безупречностью, что его племяннику нечего о нем сказать..." А в то же время у писателя Льюиса Кэрролла была своя, исполненная смысла жизнь, погруженная в память о детстве. "Почему-то — мы так и не знаем почему, — продолжает Вулф, — детство его было словно отсечено ножом. Оно осталось в нем целиком, во всей полноте. Он так и не смог его рассеять. <...> Он скользил по миру взрослых, словно тень <...> Но, так как детство хранилось в нем целиком, он сумел сделать то, что больше никому не удалось, — он сумел вернуться в этот мир; сумел воссоздать его так, что и мы становимся детьми. <...> Вот почему обе книги об Алисе — книги не детские; это единственные книги, в которых мы становимся детьми...". В этом и заключена магия Кэрролла.
ПОЧЕМУ В РОССИЮ?
К слову сказать, отправляясь в Россию, Кэрролл все еще оставался достопочтенным Доджсоном: слава еще не настигла его, а вторая гениальная сказка, "Алиса в Зазеркалье" (1871), еще не была даже написана. Чарльз Доджсон только-только благодаря гонорарам и скромной зарплате начинал ощущать себя мало-мальски состоятельным человеком. Поэтому инициатором поездки в Россию был все же Генри Лиддон, избравший духовную карьеру. Это налагало на него определенные обязательства. Все дело в том, что 150 лет назад между православной и англиканской церквами шли довольно активные дебаты о возможном воссоединении. Да-да, не удивляйтесь. Время как будто потом показало бесплодность любых попыток подобного рода: чаще всего они натыкаются на банальный национализм, но и теперь еще идея о единстве всех христиан не изжила себя. А в 1867 году эпоха разочарований еще не наступила, напротив, все были исполнены надежд, и Лиддон помимо прочего вез в Россию письма епископа Оксфордского Уилберфорса митрополиту Московскому и Коломенскому Филарету, крупнейшему русскому православному богослову XIX века. У Лиддона, таким образом, была миссия. Доджсон ехал вместе с ним компаньоном. Но мы напрасно будем искать в дневнике Кэрролла рассказы о захватывающих приключениях в России — они ехали не за этим. К тому же не следует забывать, что в Россию с Лиддоном ехал преподобный Чарльз Лютвидж Доджсон, а отнюдь не гениальный Кэрролл. Во всяком случае, не тот человек, которого можно заподозрить в парадоксальном взгляде на пространство. Зато теперь объяснимо, почему в каждом городе, где бы они ни оказались, друзья стремились обойти по возможности все церкви, поприсутствовать на службе, послушать церковное пение и пообщаться с особами духовного сана. В общем, они увидели то, что должны были увидеть в эпоху 1860-х — подъем, воодушевление в обществе, вызванное отменой крепостного права, бурно развивающуюся промышленность, железные дороги, ярмарки, кабаки, изобилие на рынках, своих соотечественников-англичан, спешащих начать в новой России собственное дело...
ЗАЗЕРКАЛЬЕ
Россия всегда была для Европы неким зазеркальем: принимая участие в европейских делах, она в то же время более сосредотачивалась на своих внутренних проблемах. Будучи (особенно в столицах) страной, безусловно, европейской культуры, она в то же время восприняла в своем становлении так много Азии, что правильнее было бы назвать ее страной евразийской. Русский высший свет легко изъяснялся по-английски и по-французски, между тем вокруг столиц простиралась первозданная целина русского языка, о котором европейцы не имели ни малейшего представления. Русский язык казался очень трудным и столь сложным, что овладеть им считалось едва ли возможным. Недаром в поезде, где спутником компаньонов оказался Эндрю Мюр, один из соучредителей фирмы "Мюр и Мерилиз" (позднее построившей в Москве знаменитый универсальный магазин — нынешний ЦУМ. — Прим. авт.), он первым делом стал пугать друзей сложностями русского языка: "Он чрезвычайно любезно <...> — пишет Кэрролл, — разъяснил нам, что следует посмотреть в Петербурге, как произносить русские слова и проч.; впрочем, он нас отнюдь не обнадежил, сказав, что среди местных жителей мало кто говорит на каком-либо языке, кроме русского. В качестве примера необычайно длинных слов, которыми отличается русский язык, он записал мне следующее слово: ЗАЩИЩАЮЩИХСЯ, которое, если записать его английскими буквами, будет выглядеть так: zashtsheeshtschayjushtsheekhsya; это устрашающее слово представляет собой родительный падеж множественного числа причастия и означает: "тех, кто себя защищает".
Плюс огромные российские пространства! Если в первый день путешествия друзья успели проделать путь от Дувра (Англия) до Кале (Франция) и Брюсселя (Бельгия), то путь их от прусской границы в Петербург занял 28,5 часа. 28,5 часа почти полной пустоты! Было от чего прийти в трепет! Лишь на одной станции, "где поезд остановился для обеда, мы увидели мужчину, играющего на гитаре с дудочками, прикрепленными сверху, и колокольчиками еще где-то — он умудрялся играть на всех этих инструментах в тон и в лад; станция запомнилась мне еще и потому, что там мы впервые попробовали местный суп под названием ЩI (произносится shtshee), очень недурной, хотя в нем чувствовалась какая-то кислота, возможно, необходимая для русского вкуса...".
Поразительным показался друзьям и сам Петербург: "Времени до обеда едва хватило на небольшую прогулку, но все нас поразило новизной и необычностью. Чрезвычайная ширина улиц (даже второстепенные шире любой в Лондоне), крошечные дрожки, шмыгающие вокруг, явно не заботясь о безопасности прохожих <...>, огромные пестрые вывески над лавками, гигантские церкви с усыпанными золотыми звездами синими куполами, и диковинный говор местного люда — все приводило нас в изумление <...> [Город] настолько непохож на все, что мне доводилось видеть, что, кажется, я мог бы много дней подряд просто бродить по нему; <...> Невский с многочисленными прекрасными зданиями мы прошли весь <...> это, верно, одна из самых прекрасных улиц в мире; она оканчивается самой большой (вероятно) площадью в мире, площадью Адмиралтейства; в ней не менее мили длины, причем Адмиралтейство занимает одну из ее сторон почти целиком.
Возле Адмиралтейства стоит прекрасная конная статуя Петра Великого. Пьедесталом ей служит необработанная гранитная глыба, подобная настоящей скале..."
"Долго гуляли по городу; прошли, вероятно, в целом миль 15 или 16 — расстояния здесь огромные: кажется, будто идешь по городу великанов...".
Москва, куда путешественники отбыли после недельного пребывания в Петербурге, кажется более соразмерной и уже не вызывает столь бурных чувств. В Москве все спокойнее. На следующее же по прибытии утро Лиддон и Кэрролл отправились на поиски англиканского священника мистера Пенни. Тот оказался добрейшим человеком, они скоро сдружились, что ни день — ужинали у него. Мистер Пенни сослужил им добрую службу, познакомив с епископом Леонидом — викарием митрополита Филарета, встречи с которым они искали. В свободное время друзья изучали город. Наиболее яркие впечатления: "Мы начали с храма Василия Блаженного, который внутри так же причудлив (почти фантастичен), как снаружи <...> Потом мы отправились в Оружейную палату, где осматривали троны, короны и драгоценности до тех пор, пока в глазах у нас не зарябило от них, как от ежевики. Некоторые троны и проч. были буквально усыпаны жемчугом, как каплями дождя.
Затем нам показали такой дворец, после которого все другие дворцы должны казаться тесными и неказистыми. Я измерил шагами один из приемных покоев — в нем оказалось 80 ярдов в длину и не менее 25 или, пожалуй, 30 в ширину. <...> [Залы] все высокие, изысканно убранные, от паркета из атласного дерева и прочих пород до расписных потолков, всюду позолота — в жилых комнатах стены, обтянутые шелком или атласом вместо обоев — и все обставлено и убрано так, словно богатство их владельцев не имеет границ..."
Затем была поездка в Троице-Сергиеву лавру и встреча с митрополитом Филаретом, во время которой тому и были переданы письма епископа Оксфордского. Сам Филарет произвел на друзей очень сильное впечатление. Лиддон записал в своем дневнике: "Филарет имеет около 7000 фунтов в год, из которых он раздает все, оставляя себе лишь 200. Его жизнь явно следует незнакомому нам строгому и величественному образцу — в Англии он, вероятно, был бы невозможен, но здесь оказывает безграничное влияние на людей". Кэрролла же больше поразили отшельники, жившие при лавре в особых подземных кельях. И Лиддону, и Кэрроллу, "достопочтенным" людям западного мира, любая аскеза казалась чрезмерной.
Ну, и, наконец, обед в русском ресторане: "...Мы пообедали в "Московском трактире" <...> Суп был прозрачный с мелко нарезанными овощами и куриными ножками, а "pirashkee" к нему маленькие, с начинкой в основном из крутых яиц. "Parasainok" — это кусок холодной свинины под соусом, приготовленным, очевидно, из протертого хрена со сметаной. "Asetrina" — это еще одно холодное блюдо с гарниром из крабов, маслин, каперсов и под каким-то густым соусом. "Kotletee" были, по-моему, телячьи. "Marojenoi" означает различные виды удивительно вкусного мороженого: одно — лимонное, другое — из черной смородины, каких я раньше никогда не пробовал. Крымское вино также оказалось очень приятным, да и вообще весь обед (разве что за исключением стряпни из осетрины) был чрезвычайно хорош..."
ИНДУСТРИЯ РАЗВЛЕЧЕНИЙ
Поскольку индустрии развлечений в 1867 году в России еще не существовало, за исключением, быть может, ярмарочных каруселей и цирков, друзья вынуждены были развлекаться на свой вкус. Так как ни Третьяковской галереи, ни других каких-либо музеев, исключая Грановитую палату, в Москве тоже еще не было, почти каждый день Лиддона и Кэрролла начинался с посещения какой-нибудь церкви. Скажем, Симонова монастыря, разрушенного в 1930-е годы: "Церкви расписаны чудесными фресками, одна из которых представляет любопытное, почти гротескное изображение пылинки в луче света; нас угостили черным хлебом, который едят монахи, несомненно, съедобным, но не аппетитным..." В Симоновом же монастыре слушали "очень длинную, но очень красивую службу". Затем — прогулка по Москве. "Мистер Пенни любезно прошел с нами по Двору (или Базару) и показал нам, где лучше всего купить иконы и проч.". На другой день посетили Петровский путевой дворец.
За неделю пребывания в Петербурге Лиддон и Кэрролл при содействии друзей успели посетить Исаакиевский собор, Гостиный двор, Петропавловскую крепость, Эрмитаж и Петергоф. За две недели, что они провели в Москве, они дважды побывали у Троицы, съездили в Новый Иерусалим и в Нижний Новгород. Человек XIX века еще не знал виртуальной реальности и поэтому действовал в реальности как таковой, решительно и не боясь излишних энергозатрат. Впечатления окупали их.
В Нижнем, куда друзья отправились на знаменитую ярмарку, Кэрролл был особенно поражен неожиданной встречей с Востоком. Сам он описывает это так: "...все сюрпризы этого дня затмило наше приключение на закате: мы вышли к Татарской мечети (единственной в Нижнем) в тот самый миг, когда один из служителей появился на крыше, чтобы произнести... призыв к молитве. <...> мне в жизни не доводилось слышать ничего подобного. Начало каждого предложения произносилось монотонной скороговоркой, а по мере приближения к концу голос служителя поднимался все выше, пока не заканчивался долгим пронзительным воплем, который так заунывно звучал в тишине, что сердце холодело; ночью его можно было бы принять за крик феи-плакальщицы, пророчащей беду".
Вечером Кэрролл отправляется в Нижегородский театр, который так понравился ему, что впоследствии он даже предпочел его московскому Малому: "Больше всего мне понравилась первая пьеса, бурлеск "Аладдин и волшебная лампа" — играли превосходно, а также очень прилично пели и танцевали; я никогда не видел актеров, которые бы так внимательно следили за действиями своих партнеров и так мало смотрели в зал..." Кэрролл был завзятый театрал, так что успел ознакомиться с театральным репертуаром Нижнего, Москвы, Петербурга и западноевропейских городов, вплоть до Парижа. Это была важная часть его "индустрии развлечений".
ИСПЫТАНИЕ РЕАЛЬНОСТЬЮ
В общем, путешествие Лиддона и Кэрролла шло по накатанным рельсам, пока однажды при поездке в Ново-Иерусалимский монастырь не случился сбой: "...Мы полагали, что с легкостью уложимся в один день, но это оказалось заблуждением. Часов до 10 мы ехали поездом. Затем наняли "тарантас" (такой вид приобрела бы четырехместная коляска, если бы ее удлинить чуть ли не вдвое, а пружины вынуть) и тряслись на нем миль 14 по чудовищной дороге, хуже которой я в жизни не видывал. <...> Хотя в тарантас были впряжены три лошади, нам потребовалось почти 3 часа, чтобы преодолеть это расстояние..." В общем, Кэрролл столкнулся с типичной, но непривычной европейцу реальностью России: плохими дорогами. Уехать в тот же день было нельзя: лошади выбились из сил, и хозяин постоялого двора, где остановились путешественники, сказал, что ехать можно будет только на рассвете. Но Бог милостив. Он послал друзьям монаха, свободно владевшего французским языком, и они весь день осматривали исполинский комплекс Ново-Иерусалимского монастыря. Вечером монах пригласил их к себе: "...вместо кельи с черепом, костями и проч. мы увидели уютную гостиную, в которой пили чай 2 дамы, мать и дочь, и джентльмен, который, как я полагаю, был отцом семейства. Старшая из дам очень неплохо говорила по-французски, а младшая — чрезвычайно хорошо по-английски. От нее мы узнали, что она преподает французский язык в одной из московских "гимназий"; она была явно хорошо образованна и умна". Однако на ночь Лиддону и Кэрроллу предстояло вернуться на постоялый двор, где ни одна душа не знала ни полслова на каком-нибудь "цивилизованном" языке. Но чудо! За время, что они отсутствовали, появился постоялец, говорящий по-французски. Они вступают в разговор и засиживаются до полуночи. К ним в комнату то и дело вбегает хозяин и, хохоча, пожимает им руки, заверяя в своей преданности. Бедняга повредился умом, потеряв миллионное состояние...
В три — подъем. В четыре — выезд. Кэрролл продержался молодцом. "...В 4 мы отбыли и еще часа 3 тряслись по ухабам — утешило нас только зрелище дивного восхода и звон бубенцов двуколки, которая ехала за нами по пятам..." Приехав в Москву, наведываются к мистеру Пенни и в тот же день (несмотря на три часа сна) отправляются осматривать Московский воспитательный дом; там держали детей-сирот, но так как большинство старших детей находились в этот момент в деревне, "мы не увидели практически ничего, кроме множества длинных и узких дортуаров, уставленных кроватями, нянек да бесчисленных младенцев. Все малыши были чистенькими, ухоженными и веселыми...". Вечером друзья еще "поехали ненадолго в Петровский парк, где послушали военный оркестр". Обращает на себя внимание то, как мало способны были спать люди того времени. Они не просто рано ложатся и рано встают — они способны лечь в 12 вечера, встать в 3 утра и при этом провести весь следующий день вполне полноценно. У них нервы были крепче. Жизнь здоровее и спокойней. Поэтому и с нервами проблем не было.
18 августа: последняя ночь в Москве — "домой мы пошли через Кремль и в последний раз любовались анфиладой этих зданий в самое, возможно, прекрасное для них время — в чистом холодном свете луны стены и башни ярко белели, а на позолоченные купола лунный свет бросал блики, которые не сравнить с солнечными...".
Снова Петербург, откуда им предстоит тронуться в обратный путь в Европу. Кронштадт. Александро-Невская лавра: "...это было одно из самых прекрасных православных богослужений, которое мне удалось услышать. <...> Один распев, в особенности многократно повторяемый во время службы <...>, был так прекрасен, что я охотно слушал бы его еще и еще..."
Странно, что, выезжая из России в Пруссию, Кэрролл все-таки испускает вздох облегчения: "...Приятно было наблюдать, как по мере приближения к Пруссии земли становились все более обитаемыми и возделанными — грубого и сурового русского солдата сменил более мягкий и сообразительный пруссак — даже крестьяне, казалось, менялись к лучшему, в них чувствовалось больше индивидуальности и независимости; русский крестьянин с его мягким, тонким, часто благородным лицом всегда, как мне кажется, более походит на покорное животное, чем на человека, способного и готового себя защитить".
После этой поездки Льюис Кэрролл никогда больше не покидал Англии. В его дальнейшем творчестве тема России отсутствует. Поскольку дневники путешествия по России и не предполагались к публикации, они не были ни откровением, ни манифестом. Впервые тиражом 66 экземпляров они были изданы американским коллекционером Морисом Л. Пэрришем только в 1928 году. С тех пор было предпринято еще несколько изданий, но все они грешили ошибками, особенно в написании русских слов. Лишь в 1999 году исследователь Эдвард Вейклинг, подготовивший предпринятое английским Обществом Льюиса Кэрролла полное издание дневников писателя, опубликовал тщательно выверенный текст "Русского дневника".
Он действительно стоит на отшибе творчества писателя. Бесконечное "зазеркалье" России не втискивалось в строго логическую, шахматную схему "Зазеркалья" Алисы. Лишь одна фраза поражает нас странным созвучием: помните? "Нам показали такой дворец, после которого все другие дворцы должны казаться тесными и неказистыми". Ей эхом отзывается в "Зазеркалье" Черная королева: "Видала я такие холмы, рядом с которым этот — просто равнина!" Честертон въедливо замечает: на одной этой фразе "можно было бы построить с десяток лекций против ереси о простейшей Относительности". "Игры ума", которым предавался Кэрролл, в действительности значили для него неизмеримо больше, чем Россия.
Он, конечно, вывез из России что-то важное, но не захотел поделиться этим. Может быть, потому, что этого было мало. Очень мало. Любви. Малым не делятся... Он оставил это для себя:
"...Вечером гуляли по набережной и любовались Николаевским мостом на закате..."
