...Были времена, когда весною, перед началом посевной страды, бригадиры полеводческих бригад или колхозный агротехник привозили к нам в школу семена пшеницы. Несколько мешков. Пшеницу раздавали по классам. И вот мы, вместо какого-нибудь не особо важного урока, например, классного часа, физкультуры или пения, получив свою порцию зерна, должны были отобрать лучшие, самые крупные и цельные, не побитые пшеничинки, отделить от мелких, щуплых и травмированных. Вручную! Сидя за партами и орудуя обычно тыльным концом ручки либо карандаша.
Такие отборные зёрна потом высевали как свою колхозную «элиту» на семенных участках - для будущего размножения и сортообновления. Но не менее важные всходы они давали и в наших ребячьих душах, приобщая нас к общему труду, к главному крестьянскому продукту – хлебу, без нарочитых «внушений» воспитывая сыновние чувства к отчей земле, к малой родине.
Работа, задаваемая нам, была весьма кропотливой, монотонной, хотя, в общем-то, не обременительной и даже приятной, ибо на таких уроках разрешалось вести себя свободно, разговаривать с соседями, «делиться опытом», помогая друг другу. По итогам этой работы нас неплохо поощряли, морально – похвалой бригадиров, агротехника или самого председателя колхоза, которые, обходя классы, благодарили нас за «весомый вклад» в общую борьбу за стопудовый урожай, а иногда и материально – угощали самодельными пряниками, испечёнными сельскими пекарями по поручению артельного головы.
А на иных работах таким поощрением нередко выступал и свободный доступ к «конечному продукту». Так было, к примеру, на «выпускании мака». Да-да, речь именно о том самом маке, который ныне стал гонимой, отверженной и почти криминальной культурой. Даже любителя-садовода, вырастившего «для красоты» десяток маковых цветков под окнами дачного домика, преследуют, как преступника, разводящего «наркоманию». В наши же времена мак отнюдь не был таким изгоем. И его выращивали не только в палисадниках и огородах, но и на окрестных колхозных пашнях. Почти в каждой полеводческой бригаде было своё маковое поле. И мы, сельские мальчишки, бродя летней порой по лесам, логам и косогорам в поисках съедобных трав и лакомых ягод, не забывали «по пути» завернуть к этим полям. Чтобы полюбоваться ими во время цветения либо поживиться маковкой-другой, когда они поспевали и в сухих коробочках, если их потрясти, начинали призывно шуршать и побрякивать семена, точно в детских побрякушках.
Правда, в пору их зрелости за маковыми полями устанавливался пристальный надзор. Частенько наезжал верхом строгий объездчик или появлялся сам бригадир на гремучих дрожках, один звук которых отпугивал нашего брата. Да и просто взрослые «сознательные» селяне, проходившие мимо, при случае могли надавать подзатыльников и надрать уши за сорванные «обчественные» маковки. Так что нам в основном приходилось довольствоваться созерцанием картины цветущего мака. Благо - это никому не возбранялось, никем не преследовалось. И я до сей поры помню, как мы, выходя ребячьей ватагой из берёзовой рощи возле Гурина лога, невольно останавливались и замирали перед розово-красным морем цветов, которое вдруг открывалось взору, простёртое в даль к самому горизонту. При набегавшем ветерке крупные, яркие цветы на длинных ножках начинали колыхаться, покачивать головками, точно приветствуя нас. Этому ощущению живого, одушевлённого поля способствовал и таинственный шум над ним, создаваемый не то разлатыми лепестками маковых цветков, не то бесчисленными пчёлами, осами и шмелями, усердно работавшими внутри вогнутых розеток.
Цветков этих, при всей их красоте и притягательности, никто из нас не срывал. Это считалось предосудительным, да и просто пустым, неразумным действием, с точки зрения крестьянского здравомыслия, которое уже присутствовало в каждом из нас, несмотря на ребяческий возраст. Другое дело - воровато подкрасться стайкой «смельчаков» к созревшему урожаю, рискуя схлопотать затрещину от объездчика или иного бдительного свидетеля, спешно сорвать по дюжине бурых маковок, сунуть их за пазуху и невидимками скрыться в лесу. А уж там, в тишине и безопасности, хвастая друг перед другом величиною и красотою доставшихся шаровидных коробочек, наполненных сухими семенами, вытряхнуть в ладошку эти чёрно-сизые крупинки, отправить разом в рот и долго разжевывать, размалывать их острыми молодыми зубами, пока не превратятся в жидкую кашицу, слаще и запашистей которой не бывает на свете…
Впрочем, и в подобном хищении маковок с общинного поля не было особого резона, помимо баловства и ребяческой тяги к приключениям на свою голову. Как уже замечено, почти у всех из нас в собственных огородах и палисадниках вызревали такие же маковки. Да и каждый знал, что в первые же дни начала учёбы обязательно появится в школе нарочный из колхозного правления и будет звать ребятишек, чтобы после уроков помогли лущить созревший мак. Хотя, по совести сказать, нас и звать не нужно было. На такое «вкусное» дело мы сами шли с охотой и готовностью.
Снопы сжатого мака обычно свозили с полей на конторский двор, то есть в ограду правления колхоза. Там, кроме конюшен для выездных жеребцов, был ещё артельный каменный подвал со льдом, где хранилось мясо (свежая «убоина»), растительное масло собственного производства, мёд, яблоки из общественного сада и прочие продукты, отпускаемые колхозникам на трудодни или «под запись». А напротив подвала стоял длинный бревенчатый склад в несколько отсеков-сусеков для хранения редких и ценных видов зерна и семени - рыжикового, конопляного, льняного, подсолнечного, макового… Вот сюда-то и доставляли с полей сжатый мак, вместе с коленчатой соломкой, похожей на тоненький бамбук, и золотистыми куполообразными коробочками. Здесь, под тесовым навесом, мы и лущили, шелушили мак, «выпускали», как у нас говорилось. Прихватывали из дому ведра и ножницы, большие, портновские, либо «овечьи», предназначенные для стрижки овец, присаживались к «урочному» маковому снопу и, выдёргивая маковки, отстригали им верхушку с рубчатой розеткою и высыпали, «выпускали» семя всяк в свою посуду.
Естественно, не забывали при этом особо приглянувшиеся коробочки опрокинуть и себе в рот, предварительно пощёлкав пальцами по крутым бокам, чтоб не застряло между внутренних рёбрышек ни единой «маковой росинки», и со смаком жевали дивное сыпучее лакомство. Это тоже не возбранялось. И никакой мерой не ограничивалось. Тут действовал, можно сказать, коммунистический принцип: каждому - по потребности.
Мы, конечно, старались не злоупотреблять доверием, но всё ж к концу «молотьбы» маковых снопов у иных из нас, прежде всего - у тех, кто чаще других путал ведро со ртом, замедлялись движения и начинали советь глаза. Усердных работничков явно потягивало ко сну, что, впрочем, также не осуждалось, а лишь вызывало добродушные насмешки окружающих. Всем было известно снотворное действие мака. Сельские знахарки им пользовали от бессонницы и «уросливости» даже детей. Однако никто из нас в ту пору и слыхом не слыхивал, что этот вкуснейший на свете продукт, незаменимый у хозяек в праздничной стряпне, является каким-то «наркотиком», может одурманивать, одурять людей, слабых волей и духом, попадающих в зависимость к нему, и даже сводить их до времени в могилу.
Никаких наркоманов в нашем селе отродясь не водилось. И с маком, после его уборки и молотьбы на конторском дворе, мы встречались только по большим праздникам, когда на столе появлялась разная сдоба – калачики, крендельки, шанежки с вкраплениями чёрненьких маковинок или обсыпанные ими сверху, точно порохом; треугольные пирожки с толчёным маковым семенем, неповторимо ароматные, вкусные, буквально таявшие во рту… Мы поедали эти своеобразные тартинки с особым удовольствием ещё и потому, что горделиво сознавали некоторую причастность к отменному «объедению», которым они были начинены.
Хотя, конечно, едва ли догадывались, что было во всем этом ещё и подспудное воспитание нашего будущего трудолюбия, органичное, постепенное привитие его «путём зерна». Даже – макового.
Tags: ПрозаProject: MolokoAuthor: Щербаков А.