Ювелирка на пляже

Безумная семейка в коммуналке "Трэш-сказки за Одессу" Яков Моисеевич Фишман, каким мы его знаем – то ли гений, то ли чудак с Привоза, – не родился таким. Он был выкован в горниле одесской коммунальной квартиры, где каждый день – это новый акт драмы, а каждый сосед – персонаж из будущей трэш-сказки. Вглядитесь в эту старую, выцветшую фотографию: маленький Яша. Его глаза уже тогда, в свои неполные семь лет, хранили недетскую печаль и какую-то удивительную сосредоточенность. Он стоит, принаряженный, аккуратно зачесанный, словно собрался на экзамен по жизни, а не просто сфотографироваться для школьного альбома. Этот серьезный, немного потерянный взгляд – окно в его детство, мир, где смех смешивался со слезами, а любовь была так громка, что могла оглушить. Его родители… Ой, не дай Бог, чтобы такие были у кого-то! Мама, Рива Соломоновна, была не просто женщиной – она была явлением. Молодая, стройная, с пышными тёмными волосами, заплетёнными в тугую косу, и глазами, сияющими, как две звезды на Привозе. Она была красавицей, такой, что соседи, да и просто прохожие, сворачивали шеи, удивляясь, как такой Моня Фишман, скучный и невыразительный, с вечно недовольным выражением лица, умудрился заполучить такое сокровище. Рива Соломоновна жила искусством. Она пела, нет, не пела – голосила так, что дрожали стекла, а штукатурка сыпалась. Она танцевала танго, фламенко, даже какой-то неизвестный африканский танец, от которого соседи вскакивали с кроватей, думая, что началось землетрясение. И она играла! На аккордеоне, на гитаре, даже на скрипке, которую держала как швабру, но извлекала из неё такие душераздирающие звуки, что даже коты на крыше собирались, чтобы послушать. Её любовь к Яше была безгранична, но проявлялась она в виде постоянного эмоционального цунами. — Яша! Мой маленький пирожочек с маком! – могла закричать она, так что по всей коммуналке разносилось эхо. – Ты опять не съел свой шницель! Шо ты делаешь со своей жизнью, дитя?! Ты ж худющий, как спичка! Ты хочешь, чтобы мама с горя умерла, а папа пошел на Дерибасовскую пить горькую?! Яша, сидящий за столом, сжимал в руке ложку, его маленькое сердце сжималось от этого напора. Он ел, запихивая в себя еду, чтобы не вызвать очередной приступ оперной арии от мамы. — Мама, я ем! – жалобно тянул он. — Ешь?! Это ты ешь?! Это ты делаешь одолжение своей Риве Соломоновне, которая ради тебя готова на всё?! Я ж тебе этот шницель своими руками отбивала, Моня вчера полдня на Привозе его выбивал! Он от любви к тебе так старался, а ты… Ты ж меня в гроб загонишь, дитя! Папа, Моня Фишман, был её полной противоположностью. Человек-тишина. Он умел молчать так выразительно, что воздух в комнате становился густым, а атмосфера – давящей. Он не кричал, он давил взглядом, пока Рива Соломоновна не взрывалась: — Моня! Ну шо ты молчишь, как рыба об лёд?! Скажи что-нибудь! Скажи своему сыну, шо он должен есть! Или шо он должен быть инженером, а не выдумывать всякую ерунду про зайчиков, которые разговаривают! Ты ж хочешь, чтобы он был человеком, а не… И тут Моня мог взорваться. Его гнев был редок, но страшен, как одесский ливень. Он мог хлопнуть кулаком по столу, так что посуда подпрыгивала, и его короткое, громогласное: «Рива! Хватит!» – было страшнее маминых истерик. Яша в такие моменты прятался под столом, сжимаясь в комочек. Он боялся папиного гнева, потому что он был непредсказуем, в отличие от маминых предсказуемых драматических выпадов. Моня мечтал, чтобы сын стал инженером, «как все нормальные люди», а не «витал в облаках» со своими «глупостями». Он не понимал, что для Яши эти «глупости» были единственным спасением от их «нормальности». А ещё были родственники. О, это был отдельный цирк с конями! Дядя Фима, с его вечными анекдотами, которые он рассказывал с таким трагизмом, будто речь шла о гибели Титаника, а не о встрече двух одесситов. Он мог начать: — Ну шо, Яша, ты слышал? Приходит к раввину еврей… – и тут он начинал плакать от смеха ещё до кульминации. – Ой, не могу! Это ж надо такое! Тетя Циля, мамина сестра, приходила каждую субботу, чтобы устраивать «смотрины» Яши. Она оценивала его

Грязные тайны Яши Фишмана из "Трэш-сказок за Одессу" Глава эта, пожалуй, самая тёмная в летописи второклассника Яши Фишмана,того самого Якова Моисеевича, которого мы вскоре узнаем как писателя трэш-сказок. Она пахнет не свежеиспеченным хеком и не душистым жасмином с Молдаванки, а чем-то запретным, липким, въевшимся в память, как запах паленой резины от самодельных ракет. И началось всё не с громкого скандала, а с тихого, почти неслышного шороха разврата, который Колька, старший пацан со двора, принёс на своих ладонях. Тот день был обычным одесским днём, полным солнца и криков. Мальчишки собрались вокруг Кольки, как чайки вокруг рыболовецкого судна. И вот он, Колька, выудил из кармана нечто… нечто, что навсегда врезалось в память Яши. Иностранная ручка. Сама по себе – ничего особенного, пластмасса, блестящий колпачок. Но на ней была нарисована женщина в купальнике. Яша, худой, бледный, с вечно сосредоточенным выражением лица (тем самым, что так тревожило его маму - Риву Соломоновну), замер. Он никогда такого не видел. А потом Колька, с наглой ухмылкой, перевернул ручку. И женщина… женщина стала абсолютно голой. Вокруг раздался гогот. Грубый, заливистый, мальчишеский смех. Они тыкали пальцами, давились от восторга. А Яша… Яша сначала побледнел. Кровь отхлынула от лица, оставляя его белым, как мел. Потом, резко, кровь хлынула обратно, и он вспыхнул, покраснел до корней волос. Его сердце забилось, как птица в клетке, готовая разорвать рёбра. Мир вокруг поплыл. Он не мог дышать. Это было не просто зрелище, это было… вторжение. В его чистый, наивный, хоть и полный фантазий мир. Он отвернулся, не в силах больше смотреть, и, ни сказав ни слова, бросился бежать домой. Бежал сломя голову, не разбирая дороги, только чтобы подальше от этого смеха, от этого изображения, от этого ощущения, что его что-то… осквернило. Дома он никому ничего не сказал. Как он мог? Мама поднимет крик, папа будет молчать до бури, тетя Циля закатит глаза, а соседи… соседи обсмеют, перешепчутся, сделают вид, что ничего не произошло, но запомнят. Он забился в свой уголок в коммуналке, спрятавшись за старой занавеской, и его трясло. Трясло от увиденного, от ужаса, от какого-то смутного, непонятного ему самому стыда. Именно тогда Борька и обратил на Яшу внимание. Борька был на год или два старше, плотный, нахальный, с вечной ухмылкой на лице. Ему всегда нужен был кто-то, кто не мог дать сдачи, кто был младше, худее, «вовсе не опасный», как ему казалось. Яша идеально подходил. Тем более, они жили в одном подъезде. Яша – в этом бурлящем котле коммунальной квартиры, где каждый звук, каждый запах, каждый вздох был общественным достоянием. Где жили Гройсманы с их гаммами, Рабиновичи с их шницелями, и ещё множество других «странных персонажей», каждый из которых был по-своему безумен и по-своему дорог Яше. А Борька… Борька жил в отдельной квартире. С родителями и сестрой. Сестра Борьки, Галя, была уже совсем взрослая, ей было лет пятнадцать. Высокая, с длинными темными волосами и какой-то недоступной грацией, которая одновременно пугала и притягивала младших мальчишек. И именно её честь, её невинность (как казалось Борьке) решил продать этот маленький извращенец. Как-то во дворе, когда Яша копался в песочнице, что довольно странно для восьмилетнего мальчишки. Но от строил замок для героини его будущих книг. Подкрался Борька. Он присел рядом, его дыхание опалило ухо Яши. — Ты… – прошептал он, и голос его был полон такой тайны, такого соблазна, что Яша замер. – Ты хочешь увидеть мою сестру голую? Яша остолбенел. Его замок, его Зайчик Софочка – всё растворилось. Мозг, привыкший к метафорам и сказкам, не мог обработать такую прямолинейную, такую шокирующую грубость. Увидеть сестру Борьки… голую? Что это значит? Зачем? Он покраснел, как помидор. Это было то же самое чувство, что с той ручкой. Чувство вторжения, осквернения. Но отказаться… отказаться означало потерять лицо. Потерять тот «фасон», который он так неосознанно пытался держать перед дворовой шпаной. Потерять ту тонкую нить, что связывала его, мечтателя, с этим жестким, реальным миром дворовых правил. —