Варвар в саду

Пример на принцип дополнительности (который часто упоминается в этом блоге) из христианской религиозной мысли и практики – проблема разрешения противоречия между свободой воли и ответственностью человека, с одной стороны, и верой во всемогущего и всеведущего Бога, с другой. Если всё зависит от Бога, то что зависит от меня? Эту антиномию в тех или иных вариациях мы можем встретить в совершенно разных контекстах. В научно-фантастической «Истории твоей жизни» Теда Чана затронут вопрос о противоречии между свободой выбора и предопределённостью будущего: если будущее известно и записано в каких-то условных «скрижалях», то где здесь место для моего права распоряжаться своей жизнью? Более известное произведение – фильм «Матрица» Вачовски – задаёт вопрос того же ряда: в какой мере бунт Нео свободен, а в какой – запрограммирован Матрицей? Андрей Кураев в книге «Кино: перезагрузка богословием» пишет по этому поводу следующее: "Сама постановка этого вопроса мгновенно возвращает фильм «Матрица» в поле христианской культуры. <…> Нельзя сказать, что мы на 90 процентов зависим от Бога, а на 10 — от нас самих. Нет. И то и другое верно на 100 процентов. На 100 процентов всё зависит от Бога и на 100 процентов мы ответственны за свою жизнь и за свою смерть. Как это совместить? В рамках нашего Евклидова ума (термин Достоевского) мы этого не можем. Для этого надо выйти из «матрицы» нашего мира, посмотреть со стороны, и только тогда мы наконец поймем, как же был устроен дом, в котором мы жили. Христианская культура и по сю пору умеет совмещать эти два тезиса. Вячеслав Бутусов в одной песне поет о Божием Промысле («С неба падает снег — значит, Небу так надо»), а в другой говорит о нашей полной свободе («Твоя голова всегда в ответе за то, куда сядет твой зад»). На уровне теории христианская философия за все эти века ответа так и не дала. Но на уровне практики есть великий ответ Фомы Аквинского: «Мы должны молиться так, как если бы всё зависело только от Бога, а работать мы должны так, как если бы всё зависело только от нас». В первой «Матрице» эта формула звучит так: «Что вам нужно, кроме чуда? — Оружие. Много оружия». На чудо надейся, а сам не плошай…" Здесь мы видим знакомые вещи под другими именами. Евклидов и неевклидов ум у Достоевского, «матрица» у Вачовски, гептаподы с их языком и мировосприятием у Чана – это всё способы остранения, попытки взглянуть на человеческий разум и человеческий мир как на то, что не является единственно возможным, единственно реальным, правильным и достаточным для любых объяснений. А знаменитая формула Фомы Аквинского как нельзя лучше отражает работу принципа дополнительности в этической сфере. Тот же Нео должен одновременно и верить в своё предназначение, свою избранность (которая в контексте фильма может быть не более, чем ещё одним запрограммированным, учтённым отклонением от программы, то есть всё равно частью программы в каком-то более широком смысле), и делать выбор, действовать самостоятельно. Без веры он не смог бы сделать всё, что сделал, а без свободы выбора мы бы имели дело с некой самоисполняющейся программой без всякого этического (а значит, и человеческого) измерения.

Слово «вечность», как мы помним, пытался сложить из льдин мальчик Кай во дворце Снежной королевы, но у него это не получалось до тех пор, пока в глазу сидел осколок волшебного зеркала. Снежная королева говорит ему: "Если ты сложишь это слово, ты будешь сам себе господином, и я подарю тебе весь свет и пару новых коньков". Мастер у Булгакова получает «вечный приют» как высшую награду за свой роман. «Остаться в вечности», «творить для вечности» – заветная мечта людей искусства, можно вспомнить пастернаковское определение художника как «вечности заложника у времени в плену». Стремлением к вечной жизни отмечены многие религии. Согласно Евангелию от Иоанна, «так должно вознесену быть Сыну Человеческому, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную». О вечном на свой лад говорит и философия, и здесь вечное связывается с центральным для философии понятием бытия. "Если что-то пребыло в качестве акта жизни, то это способ бытия. Случиться – это есть способ бытия, и в этом смысле это событие вечно. Поэтому Парменид, Гераклит, Аристотель – наши современники в той мере, в какой мы можем забросить себя, или нечто может забросить нас в бытие..." (Мамардашвили). Понятно, что категория вечности тесно связана с понятиями времени и смерти, и выход в вечность понимается и в обыденном смысле, и в религиозном, и в литературном, и в философском как некий выход за пределы времени и как победа над смертью. Это, в общем, ведь то, к чему осознанно или неосознанно стремится всякий. Обычный человек может мечтать о своём продолжении в детях, политик – о том, чтобы остаться в истории, то есть формулироваться это может по-разному, но общие корни здесь есть всё равно. А вот дальше понимание расходится. Нас подводит язык, его ограниченность, и «вечная жизнь» зачастую понимается как «бесконечная жизнь». К этому подталкивают и словарные значения слов, и обыденные ассоциации. Примечательно, что Википедия в одной статье «Вечная жизнь» объединяет сведения о религиозных верованиях и о научной точке зрения на биологическое бессмертие. Но это принципиальный момент: вечность, вечное, вечная жизнь на религиозном, философском языке – это не бесконечность и не бессмертие. Что такое бессмертная жизнь, сатирически показано Свифтом в «Путешествии Гулливера» в образе струльдбругов. Это такая редкая порода людей, которые действительно бессмертны, но при этом они дряхлеют, болеют всеми возможными болезнями, теряют память и способность понимать речь, они угрюмы, безрадостны, завистливы и представляют из себя ужасное зрелище. Король той страны, где гостит Гулливер, смеясь, предлагает ему взять с собой на родину парочку струльдбругов, чтобы излечить своих соотечественников от страха смерти. Но вечность – не вот это всё, и даже если бы струльдбруги оставались вечно молодыми и здоровыми, как в сериале «Видоизменённый углерод», это всё равно не она. Это что-то другое, что действительно позволяет и выйти из круга времени, и остановить его стрелу, преодолеть смерть, но это не просто посмертная память о нас, это нечто большее. Это то, что присутствует и происходит с нами здесь и сейчас, а не когда-то потом. И именно в этом смысле можно говорить о том, что Христос распинаем ежечасно, а Платон и Аристотель – наши современники.

Что такое время с точки зрения физики (как четвёртое измерение и т. д.), мне всегда было трудно понять. А вот со стороны культуры можно сказать, наверное, что мы живём одновременно в линейном и круговом времени. Круг – древняя форма времени, и она до сих пор с нами, несмотря на утрату сакральных смыслов, смыслов, привязанных к земледельческому циклу. Интересно подумать над тем, как сочетается в нас линейное и круговое ощущение времени. Линейность – прогресс, пенсия, ипотека, дети, планы на старость, осознание смерти, необратимости и ценности каждого дня. Круг даёт возможность в каком-то смысле забыть о смерти, забыть о плохом, найти силы для обновления, «обнуления», исправления, даёт надежду, повод и желание «перевернуть страницу», «начать жизнь с чистого листа». У линейности есть проблема оторванности от прошлого, пренебрежение к нему и придание слишком большой значимости моменту сегодняшнему или будущему. Круговое ощущение времени, со своей стороны, чревато попаданием в дурную бесконечность. Это сатирически обыграно, например, в песне Слепакова «Тяжёлый год». А в песне «Машины времени» «Между тем, что было, и тем, что будет» интересно и образно схвачено ощущение потребности сохранить круг в линейном и невозможности это сделать: "Между тем, что было, и тем, что будет, Времени тетива. <…> И я стрелу любви вынимаю И поднимаю лук. И прямизну тетивы ломаю, И лук сгибается в круг. Вот ближе и ближе «было» и «будет», И вроде моя взяла, Но пальцы сорвались, как в пропасть люди, И в небо ушла стрела." А в самом конце, в рефрене, текст меняется: "И в вечность ушла стрела". Вот выход на категорию вечности здесь тоже важен, но об этом дальше.

Байка-притча Шостаковича (в пересказе драматурга Валерия Печейкина) о том, что такое соцреалистическое искусство (источник).

В «Бесах» Достоевского Федька Каторжный так говорит про одного персонажа (про Петра Верховенского, но это в данном случае неважно): «У того коли сказано про человека: подлец, так уж кроме подлеца он про него ничего и не ведает. Али сказано — дурак, так уж кроме дурака у него тому человеку и звания нет. А я, может, по вторникам да по средам только дурак, а в четверг и умнее его». И ведь вправду нам это свойственно – припечатывать других крепкой словесной характеристикой, клеить ярлыки. «Пошляк», «бездарь», «хабалка», «обыватель» и т. п. Дело даже не в том, что берётся одно какое-то качество человека и целиком натягивается на человека, не оставляя места для других его качеств. Менее заметно то, что это качество, – обычно психологическое, нравственное, интеллектуальное, – оно воспринимается как неотъемлемое, навсегда прикреплённое к человеку свойство. Тогда как он «может, по вторникам да по средам только дурак». Причём на каком-то уровне мы понимаем ошибочность такого взгляда. Родители прекрасно знают, что ребёнку, когда он провинится, нельзя говорить: «ты плохой мальчик», а нужно: «ты поступил плохо», «поступил, как плохой мальчик». И в этом есть серьёзный резон. Все мы в те или иные минуты своей жизни можем быть и пошляками, и бездарями, и хабалками. Кто-то чаще, кто-то «по вторникам да по средам». Это работает так же и в другую, "положительную" сторону. Совершивший нечто достойное был достойным человеком в момент своего поступка, но это вовсе не значит, что теперь он будет носить это звание достойного всю оставшуюся жизнь, как орден героя какой-то там степени. Пока жизнь продолжается, чтобы осуществляться в качестве «достойного человека», надо снова и снова, как герою мультфильма «Душа», повторять достигнутое. Но с другой стороны, и то, что сделано, никогда не исчезает, пусть и не даёт тебе никаких привилегий, кроме памяти о покорённой вершине. Может быть, эта память и гонит человека, как Сизифа, катить свой камень на гору, только такого Сизифа, который может про себя сказать словами из песни Высоцкого: «Но я всё-таки был наверху, и меня не спихнуть с высоты!».

Наверное, у каждого из значительных людей мысли, слова, искусства, политики, повлиявших на нашу культуру и вошедших в неё, есть своя культурная тень или культурный образ, который не тождественен самому человеку. Подобно тому, как происходит с образами книг или любых других произведений искусства, которые можно даже не читать, не видеть в подлиннике и т. д., но тем не менее иметь их внутренний образ, так и с людьми. И часто, когда мы думаем, что говорим о мыслителе, художнике или политике, или ведём с ним диалог, полемизируем, критикуем, соглашаемся, мы имеем дело не с ним, а с его культурной тенью. Тень же эта, как и свойственно тени, - лишь плоский и одноцветный намёк на своего хозяина. И тогда Ницше оказывается идеологом нацизма, Платон – отцом идеи тоталитарного государства, а Фрейд – псевдоучёным, который всё сводил к сексуальности. То, что культурные тени обосновались и прекрасно себя чувствуют в массовом сознании, не удивительно. Нередки, впрочем, примеры, когда они находят себе приют и в среде экспертов, прокрадываясь в лекции, учебники и статьи. Даже сторонники и последователи не застрахованы от искажения «первообразов», а то и сами принимают участие в создании «теней». Как результат, справедливыми могут быть такие внешне парадоксальные суждения, что Толстой не был толстовцем, а Маркс не всегда был марксистом. Классическое: «Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил». Раз в предыдущем посте речь зашла о Фрейде, то надо сказать, что он как раз один из тех, кому не слишком повезло с культурной тенью. Да и к самому его детищу – психоанализу – отношение и в научном, и в «профанном» мире очень неоднозначное. В качестве поворота на пути от «тени» к «первообразу» Фрейда мне показались удачными лекции и книги психоаналитика Виктора Мазина, одного из главных отечественных специалистов по Фрейду. А ещё меня привлёк интерес Мазина к кино. Он вообще находит много связей между психоанализом и кинематографом, у него есть книги, посвящённые анализу фильмов с психоаналитических позиций: "Сновидения кино и психоанализа", "Лакан в кино". Так что рекомендую себе и другим :) Из книги В. Мазина "Зигмунд Фрейд: психоаналитическая революция": "Свой вклад в сокровищницу человеческой мысли Фрейд неоднократно определял как третью научную революцию, которая изменила представление человека о самом себе и мире. Каждая из трёх революций оказалась весьма болезненной для человеческого самолюбия. Три революции – три удара по нарциссизму. Первый удар нанёс Николай Коперник, доказавший, что Земля как дом человека находится отнюдь не в центре вселенной. Второй удар был нанесён Чарльзом Дарвином, который сказал: человек – лишь одно из звеньев в цепи эволюции, причём сама эта эволюция развивается по законам, далёким от порядка, гармонии и устремлённости к конечной цели. Наконец третий удар наносит Зигмунд Фрейд. Он говорит: человеческое я “не является даже хозяином в своём доме, а вынуждено довольствоваться жалкими сведениями о том, что происходит в его душевной жизни бессознательно”. На фото: Зигмунд Фрейд с бюстом работы Оскара Немона. Вена, 1931.

92 года назад, в 1932 году, Альберт Эйнштейн и Зигмунд Фрейд обменялись письмами, которые были затем изданы в виде отдельной брошюры под названием «Почему война?» («Warum Krieg?»). В Германии они были опубликованы через две недели после вступления Гитлера в должность рейхсканцлера и тут же запрещены. В своём письме Эйнштейн сформулировал вопрос, «наиболее неотложный среди всех других, стоящих перед лицом цивилизации», по его мнению, и попросил Фрейда ответить на него с позиций психологии. Вопрос звучал так: «Существует ли для человечества путь, позволяющий избежать опасности войны?» Фрейд развёрнуто отвечает. В частности, он пишет о влечении к агрессии, к разрушению, которое есть в каждом человеке и, в общем, неустранимо. А потом он задаётся вопросом, а почему, собственно, они сами, он и его собеседник, ненавидят войну, если это так естественно и в природе человека? И приходит к ожидаемому выводу, что пацифизм есть следствие культурного развития, подавления разумом животных инстинктов, и в этом он видит какую-то надежду на избавление человечества от войн. О том же примерно, но уже о культуре в узком смысле слова (и это, вероятно, точнее), говорил Бродский в своей Нобелевской лекции: «Я полагаю, что для человека, начитавшегося Диккенса, выстрелить в себе подобного во имя какой бы то ни было идеи затруднительнее, чем для человека, Диккенса не читавшего. И я говорю именно о чтении Диккенса, Стендаля, Достоевского, Флобера, Бальзака, Мелвилла и т. д., т. е. литературы, а не о грамотности, не об образовании. Грамотный-то, образованный-то человек вполне может, тот или иной политический трактат прочтя, убить себе подобного и даже испытать при этом восторг убеждения». Надо заметить, ни Фрейд, ни Эйнштейн не возлагают больших надежд на международные союзы вроде тогдашней Лиги Наций, созданной после Первой мировой войны, предшественницы ООН. Заключительные строки письма Фрейда сейчас сложно читать без горькой усмешки (ведь они написаны даже до Второй мировой, как раз в те дни, когда к власти в Германии приходит Гитлер): «Как долго еще придется нам ждать, пока и другие также станут пацифистами? Этого нельзя предсказать, но, возможно, это не такая уж утопическая надежда, и под воздействием обоих факторов, влияния культуры и оправданного страха перед последствиями будущей войны, еще в обозримое время будет положен конец войнам. На каких путях или окольных дорогах это произойдет, мы не можем пока предвидеть. И все же мы осмеливаемся утверждать: все, что способствует культурному развитию, работает также и против войн». Двоякое ощущение от прочтения этой переписки. С одной стороны, нам-то теперь, кажется, уже совершенно понятно, что история никого ничему не учит, что нет никаких объективных причин рассчитывать ни на «культурное развитие», ни на страх войны. С другой стороны, не остаётся ничего иного, как «лететь со сносом» и настаивать на обветшавшей заповеди «не убий», как настаивали те, кто были умнее и лучше нас. А ещё у них можно поучиться не только содержанию, но и форме. Не меньше, чем биение стойкой мысли в поисках ответа на неразрешимый вопрос, впечатляет то, с какой скромностью и уважением друг к другу пишут эти величайшие учёные своего времени.