Вселенная Ужаса

Пыльная дорога уводила в сторону границы, как артерия, забитая временем. По обе стороны — сухой камыш, обугленные деревья, застывшее небо с рваным облачным слоем. Воздух казался притихшим, как перед взрывом. Я ждал. «Уазик» появился в пыльной завесе, как будто вышел из другого времени. Скрежетал подвеской, плевался выхлопом. Он остановился в десяти шагах от меня. Дверь открылась. Я сразу узнал её походку. Светлана Овчинникова. Форма сидела идеально, чуть расстёгнутая куртка подчеркивала точёную фигуру, волосы собраны в тугой пучок, серо-стальные глаза щурились от ветра...

Москва. Район Капотня. Поздний вечер. Всё, как обычно — тусклые фонари, светоотражающие лужи, мусор в ветках. Где-то во дворе — лай собаки, за ним — детский плач, глухой и чужой. В окнах — бледный свет. Без движения. Лейтенант Следственного комитета Российской Федерации Артём Викторович Малышев сидел за рулём служебной машины. Серый внедорожник, видавший многое. Стекло мутное, дворники давно просятся на замену, в салоне — запах старого пластика и холодной пыли. Он не спешил выходить. Просто смотрел на дом...

Я помню тот январь, будто он застрял под кожей. Меня звали Алексей Савостин, сержант срочной службы. В тот год мне исполнилось двадцать один. И если вы думаете, что молодость в армии — это про романтику или силу, то вы никогда не стояли на морозе в сорок два градуса посреди елового безмолвия, где каждый звук — как выстрел в ухо, а тишина — страшнее крика. Мы служили на блокпосту номер одиннадцать. Его не было на картах. Даже в архивных списках штаба округа он значился как «объект Л» — формально склад ГСМ, а по факту — заброшенное укрепление в шести часах пути от ближайшего населённого пункта...

Я до сих пор не могу точно сказать, в какой именно момент всё пошло не так. Было ли это ещё там, в штабе, когда мы расписались под приказом, вглядываясь в расплывчатую формулировку о «рекогносцировке потенциально аномальной зоны»? Или позже — когда вертолёт, грохоча лопастями, опустился на поляну посреди глухой тайги и оставил нас в абсолютной тишине, будто звук отрезали ножом. Меня зовут Алексей Громов. Старший сержант, по должности — радист, по сути — тот, кто должен был обеспечить хоть какую-то связь с реальностью...

Я приехал в Краснокаменск поздним вечером — тот самый, скрытый за бетонными стенами, с кодовым номером "город номер девятнадцать". Меня не встречали. Встретил только скрип ворот, грубое «Документы!» от часового и тяжёлый взгляд с вышки, где в прожекторном луче застыл автоматчик. В воздухе стоял терпкий запах сожжённого мазута и зимней хвои. И всё это почему-то сразу напомнило мне весенний морг в Ташкенте, где я впервые увидел тело без лица. Меня зовут Артём Гаврилович Арефьев. Подполковник в отставке...

Тепло спёртого воздуха, нависшее над лестничной клеткой, пахло чем-то сладким, разложившимся. Старшая по дому говорила — сосед травит мышей. Но Калинцев сразу понял: враньё. Запах был слишком... живой. Живой, но гнилой. Он тянулся из квартиры номер восемь на втором этаже, окна которой выходили на узкий двор с облезлой детской площадкой и забором, насквозь проржавленным, как сама Балашиха. Илья поднялся, не касаясь перил. Всё-таки с некоторых пор он стал осторожнее. Не то чтобы труслив — скорее, начавший распознавать невидимое...

Я — Юрий Силютин. В то лето мне было тридцать шесть. Хрен я помню, что было за день недели — кажется, вторник. Или среда. Жара стояла тухлая, как в парилке, всё вокруг воняло разогретым мазутом, потной человеческой кожей и горячим железом. Это был конец июля девяносто третьего года, дыра под Омском, тупиковая ветка возле старой лесопилки, откуда уже лет пять никто не возил брёвна. Всё загнулось, всё сгнило. Только мы — трое идиотов — ещё работали на этой мёртвой станции, как будто кто-то продолжал проигрывать спектакль, где зрителей уже нет...

Я не сразу понял, что зверь уже внутри меня. Мартовская ночь в Харахайске — длиннее самой жизни. Тот ветер, что ползёт по улицам, как щупальца мертвеца, выцарапывает из щелей дыхание, уносит мысли, лезет под шинель. Я стоял у забора, окурок прилип к губам. Где-то за складом номер четыре — снова труп. Женщина. Почти вся обглоданная. Оставлены глаза, как насмешка. Официально — работа волка. Неофициально — мой объект, дело номер восемьсот двенадцать. Я — капитан внутренней охраны, прикомандированный к УНКВД по Восточно-Сибирскому краю...

Я сидел в машине у служебного подъезда телецентра на Шаболовке, под капотом тихо потрескивал остывающий мотор. За стеклом капли моросящего дождя ползли вниз, искажающе отражая неоновые вывески: «Радио Восемьдесят восемь и шесть FM». Было около половины второго ночи. В салоне пахло холодным воздухом и старой кожей сидений. Я допивал разбавленный кофе из автоматной бумажной кружки и слушал в наушниках фрагмент, который меня сюда и привёл. — …наша задача — не просто сохранить стабильность, а переписать сценарий будущего...

Я никогда не считал отца слабым. Он был человеком резким, с уставным почерком и выбритым лицом, даже в выходной. Пах всегда железом и порошком для чистки раковин, потому что вечерами что-то чинил — паял розетки, точил отвёртки. А потом, в начале двухтысячных, что-то в нём сломалось. Не со скандалом. Тихо. Почти элегантно. Он просто перестал смотреть телевизор, убрал ножи со стены, стал пить чай без сахара. И как-то ночью, мне тогда было лет десять, я увидел, как он стоит у окна, в трусах и майке, обняв себя за плечи, и шепчет: — Не смотри вверх… Там не пусто… Не смотри...

Личные записки инженера Георгия Платоновича Кузнецова. Найдено в архивной папке без опознавательных знаков. Бумага пожелтевшая, некоторые страницы повреждены влагой. Май тысяча девятьсот девяносто второй года, Крым. Турбаза «Горизонт». Запись первая. Я не привык вести дневники. Честно говоря, всегда считал это занятием женщин и мечтательных поэтов. Но профессор настоял — мол, фиксация ощущений, мыслей и событий в письменной форме важна при работе с «аномальными пространствами». Он человек учёный, авторитетный, и даже несмотря на его нервную дрожь в пальцах, я не мог не согласиться...

Я не сразу понял, что стал частью чего-то невозможного. В тот день, в середине апреля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года, мне просто поручили инвентаризировать брошенные ячейки на станции Новогорская. Я работал старшим дежурным по вокзалу — должность скучная, но стабильная. Дорога была тыловая, тихая, никто не ждал от нас подвигов. До того самого утра. Камера хранения номер восемнадцать просрочена на сто двадцать дней. Открыл я её вяло, одной рукой держал связку ключей, другой — потирал висок, где от ночного дежурства давила пульсация...