Роудж

Колодец Полузаброшенный тракт пыльной лентой вился через незасеянные поля. Грустное, но ставшее слишком частым за последние годы зрелище уже не так резало глаз. Необъявленная война оставляла свои шрамы не только на телах людей, но и на самой земле. Всадник приложил ладонь ко лбу: в полуденном мареве ему чудились островерхие крыши домов.    — Скоро, потерпи еще немного, — Лео похлопал лошадь по шее. Встретить в этих местах людей он не слишком рассчитывал, но даже в пустых деревнях оставались колодцы. Пусть в этой ему повезет и пустые бурдюки наполнятся влагой.    Деревенька и впрямь оказалась заброшенной: несколько домов, с уже провалившимися крышами, рассыпавшиеся плетни… правда, столь частых в других деревнях следов пожара Лео не видел, как и других свидетельств набега и разграбления. Возможно, людей осталось слишком мало и они просто ушли.    Колодец стоял на пригорке. Крепкие бревна густо покрывал мох. Рассохшиеся ступени жалобно скрипнули под ногами Лео, когда он поднялся на к колодцу и, осторожно сняв сломанную крышку, заглянул внутрь. От колодца тянула сыростью, а в далекой воде отражалось солнце. Намного лучше, чем в прошлый раз. Он с отвращением вспомнил сожженную деревню и плавающий в воде распухший труп. Тянущий вверх с утробным рычанием руки.    На покрытой ржавчиной цепи болталось еще крепкое ведро. Лео спустил его вниз, медленно разматывая то и дело застревающую цепь. Ворот скрипел, но работал надежно и верно. Тихий плеск прозвучал музыкой для ушей. Вода. Наконец-то. Вновь скрипнул ворот, поднимая вверх наполненное ведро, и замер. Лео навалился на ручку, дернул сильнее и вдруг почувствовал это. Под ногой что-то шевелилось. Скользкое и гибкое, оно мгновенно вывернулось из-под сапога, так что Лео потерял равновесие, схватился за борт колодца, мгновенно ставший под его рукой таким же холодным и гибким. Живым.    Лео рухнул на колодец животом, невольно вновь глядя вниз. Ни цепи, ни ведра, ни тем более воды больше не существовало. Только красное трепещущее горло, выстрелившее в него длинным розовым языком. Он дернулся, пытаясь уклониться, но что-то, что раньше было воротом и приступками крепко держало его, заталкивая в клацающую проросшими сквозь бывшие стенки пасть.    Колодец сыто рыгнул. Длинный розовый язык прошелся по стенкам, смывая случайно пролившиеся капли крови, и замер.    Колодец стоял на пригорке посреди пустой деревни, поблескивая свежими бревнами и новенькой бронзовой цепью.

После вечности Северный Предел покорил море. Так говорили, но даже самые отчаянные капитаны Предела не решались повернуть свои корабли на восток. Говорят, если плыть на восток, следуя за Ночным Драконьим оком, то через семь ночей можно добраться до скального островка. Или не островка, а утеса, выдающегося из моря выше, чем самый высокий из маяков Северного Предела. Вершину утеса венчала башня, а может быть, и он сам целиком был башней — так давно сплелись их камни, что одно уже не отличить от другого. Кто-то говорил, что в башне запрятано величайшее сокровище, а кто-то — что там заперто величайшее зло. Но все сходились на одном — приставший к утесу корабль никогда не возвращался назад. Заплывающий под свет Ночного Драконьего ока не возвращался назад. И корабли летели дальше на север, забирались в теплые южные воды, покоряли суровые западные пределы, но никогда их паруса не поворачивали на восток.    А башня стояла. Ее продуваемая всеми ветрами вершина имела лишь одну каменную стену, с трех других сторон ее ограничивала решетка, сплетенная из небесного металла. Всю свою силу вложили те, кто ковал ее, а другие заклинали и просили саму вечность присмотреть за сохранностью. Но на одни чары надеяться глупо, а потому у решетки был Страж. Не спящий и не нуждающийся в отдыхе, он сотней глаз смотрел на воды и не подпускал никого из желавших приблизиться.    Когда-то таких было много. Тех, кто принес клятвы Скованному. Тех, кто слышал сладкие песни о Бескрылом. Тех, кто уже забыл, но еще помнил отголоски преданий, сулящих несметные богатства и самые драгоценные сокровища. Но это было давно, и теперь лишь редкие птицы да морские твари добирались до башни. Впрочем, Страж не видел разницы между теми и другими. Чаще всего море было спокойно и пусто, и Страж поднимался наверх, оплетал решетки и камни, и вся его сотня глаз неотрывно следила за Скованным.    Скованный чувствовал взгляд. Он достигал его сквозь тяжи заклинаний и каменную толщу. Он был так давно, что Скованный привык к нему, как привык к неподвижности. Он еще помнил другое — собственную ярость и боль, когда из Крылатого и Свободного вдруг стал Скованным и Бескрылым. Помнил отчаянье, когда слышал тех, кто приходил к нему, кто рвался к решеткам и пропадал в одной из сотни пастей Стража. Он помнил, как считал дни, пока однажды не сбился: пол и стены, все их покрыла бесконечная череда черточек, но его заточение не закончилось. И он уже смутно помнил, с чего оно началось. Решетки надежно держали его, но даже если бы они вдруг рухнули — жалкие обрубки крыльев не смогли бы унести его с острова. А тех, кто мог бы забрать его, уже не осталось. Они давно растворились в вечности, а вслед за ними сгинули и сковавшие его. Он знал это — чувствовал в медленно дряхлеющих заклинаниях, что запирали решетки, ощущал жжением вновь отрастающих крыльев. Скованный ждал и знал, что даже вечность однажды закончится.    Глянцево-серые перья напоминали штормовое море. Огромные крылья почти целиком заполняли тесную клетку, скрывая от глаз Стража Скованного, который вот-вот станет Свободным. Пыль старых заклинаний осыпалась с древних решеток, и сами они, проржавевшие и ветхие, лишь ждали подходящего момента, чтобы стать пылью. Стих бушевавший вокруг утеса вечный шторм, и тогда Скованный расправил крылья. Вырвавшийся из-под них ветер разметал решетки и камни, оставив только голую скалу, а тот, кто уже не был Бескрылым, рванулся вверх.    Он замер над островком, что казался с высоты столь маленьким. Страж все еще смотрел на него всей сотней несмыкаемых глаз. Нескованный видел — вечность не пощадила его: бесконечные сражения или время разрушили некогда могучее тело, которое больше не могли поднять в воздух вросшие в камень крылья. Вряд ли сейчас Страж годился на что-то большее, чем ловля пролетающих мимо птиц.    Нескованный поднялся выше, встречая свет Ночного Драконьего ока, а потом рванулся вниз, потоками ветра разрушая удерживающую Стража каменную скалу. Воды сомкнулись на остовами решеток, иссеченными временем камнями и множеством птичьих и рыбьих костей, что долгие века покрывали

Ноктюрн  Лунный свет серебрил подъездную дорожку, а тени бережно укрывали запущенный сад. Он остановился и прислушался: из распахнутых настежь окон старого особняка лилась музыка. Незамысловатая мелодия, полная совершенно особенного очарования разливалась вокруг, смешивалась с тихим пением ночных птиц и стрекотанием сверчков. Он закрыл глаза и глубоко вдохнул пряный летний воздух.    Тогда тоже был август. Необычайно жаркий, наполненный вездесущим цветочным духом и сладким виноградным соком. Он растекался бордовыми разводами на пальцах и кружил голову не хуже вина, которым ему еще предстояло стать. Или голова кружилась каждый раз, когда он видел ее? Он не помнил. Зато помнил городскую площадь и длинную юбку темно-бордового шелкового платья, совсем не подходящего для молодой девушки, но так отчаянно идущего ее черным глазам и смуглым щекам. Потом он узнал — это платье не было подходящим, просто единственным.    Входную дверь обвивали розы. В темноте не было видно, но он отчего-то был уверен, они — бордовые. Темные тяжелые бутоны с тягучим сладким ароматом. Они чудесно смотрелись в ее волосах. Расцветали кровавыми каплями по белому покрывалу. Тогда на ней тоже было бордовое платье. Они решили — на счастье.    Розы отцветают удивительно быстро. Он осторожно разрезал жесткие плети и толкнул легко поддавшуюся дверь. Верно, никому не приходило в голову запирать ее. Стоило шагнуть за порог — и музыка навалилась на него, потащила за собой, помогая не заплутать в коридорах и залах. Зов, которому нельзя было не поддаться.    Большой бальный зал казался залитым серебром. Она кружилась, беззвучно переступая, растворяясь в лунных дорожках и возникая заново, безусловно следуя каждому такту музыкальной шкатулки. Густой запах роз и винограда забивал легкие, мешал сделать еще вдох, наполнял тяжелой слабостью все тело, мешая сделать еще один шаг. Совсем как тогда.    Бордовых роз было много. Очень много. От их запаха, смешивающегося с запахом ладана, слезились глаза. Он беспомощно закрывал их, стараясь не смотреть. И не слушать. Не осознавать. Но все равно видел. Как смуглые щеки постепенно окрашивала бледность, как болезненно выцветала чернота глаз, а бордовый капал густыми кровавыми сгустками с каждым мучительным кашляющим спазмом. Будто все краски собрались в нем одном. Несправедливо. Неправильно. Он хотел кричать об этом, но из горла вырывался лишь слабый хрип, заглушаемый церковным песнопением. Не услышанный никем, кроме…    — Все можно исправить, — он не разглядел насмешки за успокаивающим шепотом.    Музыка смолкла, застыла с распрямившейся пружиной внутри шкатулки, оборвав танец на полушаге.    — Хочу еще! — она капризно топнула ножкой.    — Сейчас, — он шагнул вперед, с трудом преодолевая сопротивление собственного тела. Приблизился, ощущая, как гнилостно-сладкий запах делается совсем нестерпимым. Она следила за каждым его движением, пока он поворачивал ручку завода. Тонкие ноздри беспрестанно шевелились, жадно вдыхая запах. Сам он старался не дышать совсем — в зале больше не пахло розами, только кровью. Высохшей, застарелой и совсем свежей.    — Ты выходила, — жизни в его голосе было не больше, чем в скрипучей песни музыкальной шкатулки.    — Потанцуй со мной! — Она улыбнулась и протянула руку.    Она улыбалась в лунном свете, стояла перед ним, а он был так счастлив, что не разглядел холодной бледности лица. Не почувствовал ледяного прикосновения пальцев. Не различил крови за одуряющим запахом роз.    Исправить можно все.    Узкий серебряный клинок казался продолжением лунного света. Он был быстр, но она почувствовала что-то и успела отшатнуться. Музыка зазвучала громче, оплетая тягучей паутиной, но он словно и не слышал ее — следовал тактам, кружась по залу в своей собственной мелодии выпадов и уклонений, пока она не оборвалась, застыв едва слышным вскриком.    В лунном свете бордовый сливается с черным. Чернота заполняет собой все вокруг, но иногда не остается иного выбора, кроме как принять ее. Исправить можно не все.

Лесной дух  — Да какой ты шаман! Разве духи послушаются того, кто все время ревет? Плакса-плакса-плакса!    Чужой смех роем назойливых насекомых звенел в ушах, и Ал бежал от него, не разбирая дороги, пока вокруг вместе с еловыми лапами не сомкнулась тишина. Только тогда он остановился, оглянулся медленно, понимая, что забрел в совсем незнакомую часть родного леса. Высокие старые ели плотно смыкались над головой, и под их сенью полумрак царил даже в самый жаркий полдень. Ал поежился и побрел назад, стараясь отыскать тропинку, по которой бежал совсем недавно. Но сколько бы он ни шел — вокруг были только ели и ничего больше. Не мог же он действительно убежать так далеко.    Ал насморочно вздохнул и снова всхлипнул, но тут же растер слезы по лицу. Он не будет плакать, пусть даже вокруг не было никого, кто мог дразнить его. Снова заболела содранная коленка — причина тех самых слез, что завели его так далеко в лес. Ал никогда не был особенно ловким и часто падал, путаясь даже в собственных ногах. С падениями приходили слезы, в ответ на них — смех, а от чужого смеха падений и слез становилось только больше.    Сейчас над ним никто не смеялся, но Ал все равно запнулся о камень и полетел носом вперед, испуганно взвизгнув. На глазах снова выступили слезы, и он крепко зажмурился, уткнувшись лицом в пахнущий влагой мох.    — И кто здесь пищит, как маленькая мышка? — голос, веселый и звонкий, как весенняя капель, раздался прямо над головой у Ала. Он дернулся, вскакивая на ноги, оглянулся по сторонам, но никого не увидел.    — Выше-выше, посмотри! — залился журчащим смехом все тот же голос, но почему-то привычной насмешки в нем Ал не услышал. Он задрал голову вверх, к нему метнулось что-то блестящее, и мальчик тут же расчихался, когда нос забило цветочной пыльцой. Смешок послышался уже с другой стороны, но сколько бы Ал ни кружился на месте, он так никого и не увидел. Только снова подвернул уже трижды пораненную за сегодня ногу и уселся прямо на торчащий из земли камень неожиданно правильной и очень удобной для сидения формы.    — Выходи! — потребовал он, стараясь, чтобы в голосе не зазвучали слезы, уже снова подступающие к глазам.    — Ты уже не хочешь играть? — теперь голос звучал обиженно и капризно. В воздухе снова мелькнула вспышка, а потом Ал увидел похожий на светлячка огонек, из которого постепенно проступили длинные стрекозиные крылья, угловатое тело, которое легко можно было перепутать с веточкой, и острое лицо с большими глазами, оказавшееся неожиданно очень человеческим.    — Я домой хочу, — Ал нахмурился, рассматривая странное создание, которое совершенно точно не было насекомым или птицей. — Ты лесной дух? — шаман рассказывал о них и говорил, что духи могут принимать разные формы. Но в рассказах шамана духи никогда не были похожи на людей.    — А кто ты? — существо замерло в воздухе и склонило набок небольшую головку.    — Я — шаман, — гордо ответил Ал, но тут же смешался и тихо добавил, — будущий. Когда научусь.    — Самый-самый настоящий? — существо сделало кульбит в воздухе и уставилось на Ала так, как никто никогда не смотрел — будто во всем мире видело только его.    — Конечно, — Ал тут же обиделся, — почему ты мне не веришь?    — А где тогда твои духи, шаман? — существо облетело вокруг Ала, будто думало, что духи прячутся где-то у него за спиной.    Ал дернул плечом и опустил голову. Духов у него пока еще не было: старый шаман говорил, что еще рано, но Ал сам ходил и к большой реке, и к стоячим камням, и к сосне на холме. Только вот к негасимым огням не ходил — их духи были самыми капризными, мало кто из шаманов мог укротить огонь. Но даже добрые речные духи не откликнулись на зов. И все бы ничего, но кто-то из деревенских мальчишек проследил за ним, и теперь вся деревня знала, какой Ал плохой шаман, раз ни один дух ему не ответил.    — Рано еще, — буркнул он и почти враждебно посмотрел на назойливое создание.    — Ничего не рано! — тут же бурно возмутилось оно, подлетело ближе, заглядывая в глаза, и шаловливо подмигнуло, — а хочешь, я буду твоим духом?    — Ты?.

Песнь моря  Море пело. Он слушал его мерный рокот, растворялся в нем и не ощущал ничего иного. Ничего иного не существовало.    — Эй, ты! — реальность вернулась окриком и льющейся сверху ледяной водой. Он медленно поднял голову, стараясь повернуться точно на голос. Не отзываться — больно.    Он слышит — чужое дыхание, стучащие слишком быстро сердца. Он слышит страх, и впервые за много дней он принадлежит не ему.    — Ты же из этих, да?    Слова теряются в грохоте. Там, наверху что-то скрипит и осыпается. Он слышит — натужным стоном, чужим ужасом и плещущей во все стороны смертью. Проникающей так далеко, что он почти чует ее запах.    — Мачта, капитан! — с дробным стуком босых ног и кислым запахом отчаянья голосов становится больше.    — Многоликие и все их демоны! — с голосами приходит боль, когда чужие пальцы дергают его вверх за волосы, а жгучий свинец цепей впивается в горло, запястья, лодыжки. Он задыхается в чужом страхе. — Хочешь жить? Тогда слушай сюда, ты сдохнешь. Сдохнешь здесь вместе с нами. Но если вытащишь нас из этой бури, я… Клянусь Многоликими, я отпущу тебя на все четыре стороны, как только достигнем земли.    Он молчит. У него все еще есть голос, но чужие слова кажутся такими далекими, что он может только молчать.    — Это хорошая сделка, лучшая, на которую может рассчитывать отродье вроде тебя, — голос превращается в крик. Он ввинчивается в уши, а страха в нем столько, что он перестает разбирать, кому тот принадлежит. Он кивает, но не чувствует этого. Он вообще ничего не чувствует, пока его волокут по ступеням вверх, по качающейся палубе. Ничего, пока его почти бросают на заклинивший штурвал, а обжигающий свинец цепей перестает существовать.    — Вытащишь нас — получишь свободу, — напоминает все тот же голос. Он кивает — соглашается, ведомый отчетливым воспоминанием о боли, что приходила всегда, если он не говорил «да» достаточно быстро.    Дерево под пальцами — холодное и мокрое, пропитанное насквозь морской солью. Он вдыхает ее, вцепляется крепче, с каждым вдохом ощущая, что меняется. Он чувствует влагу, чувствует рвущий его на части ветер и тяжелые, неподатливые волны. Он чувствует боль — оборванным канатами и сломанной, вывороченной с мясом мачтой. Он чувствует суету — надоедливое мельтешение пропахших страхом существ, от которых нет никакой пользы. Он поводит плечами, расправляя один из свернутых парусов, и ловит им ветер. Нос поднимается вверх, и он легко ловит очередную волну.    Море поет. Он слушает его голос, следует древней, как сам мир песни, и вплетается в танец волн всем огромным искорёженным бурей телом. Бурей, которую никто не поприветствовал правильно. Он дышит ей, растворяется в ней уцелевшими остатками парусов, поворачивающимися за ветром быстрее и точнее, чем плавники скользящих в глубине рыб вслед за течением. Море поет и Тел’о’лан-Леттан’э отзывается на его голос.    В голоса моря и ветра вплетаются другие голоса. Тел’о’лан-Леттан’э слышит их, и они возвращают его куда-то, где песня моря почти затихла. Где Тел’о’лан-Леттан’э перестал существовать.    — Вытащишь нас — получишь свободу.    Тел’о’лан-Леттан’э дрожит. Весь — он кончика носа до кормы, от флюгера до покрытого ракушками киля. Старое дерево скрипит и уже не так хорошо встречает волны. Тел’о’лан-Леттан’э вспоминает.    Он был легче — низкая осадка, узкий нос, а ветряных крыльев-парусов столько, что они могли резать небесные волны. Он был беспечен — они все были беспечны, уверенные, что море поет только для них.    Он разучился петь морю, когда огонь и свинец разорвали паруса и раскрошили кости. Он научился молчать, когда чужие слова выжгли глаза и сковали тело цепями. И никогда, никогда больше не слышал голосов тех, кто звался Леттан’э.    Голоса дергали его, звали, и пусть он больше не чувствовал разъедающего жала цепей — каждое слово возвращало к ним. Напоминало, стегало цепкими крючьями. Не позволяло вернуться к морю. Он накренился, зацепил волну левым бортом и тут же услышал тишину — все эти голоса вцепились в его снасти, выгрызая у моря собственные жизни, и им стало

У дверей   Рановира — цветущий сад и вечный праздник. Шумный, многоголосый, как перезвон колокольчиков, что не смолкает ни на секунду. Но даже в этом краю находится место тишине. Одинокая башня вечно в тени, а старый камень скрадывает звуки шагов, будто само это место пытается скрыть свое существование. Но кошки — весьма любопытные создания, которые находят особую прелесть в том, чтобы добраться до мест, где их присутствие будет совершенно излишним.    Дымник часто приходил к Одинокой башне. Проворно взбегал по кружевному мосту, сидел на самом краю, пристально вглядываясь в вечно запертые двери. Искал, а что именно — не мог сказать и сам. Двери безмолвствовали, а кот, сотканный из тумана и лунного света, уважал их молчание.    Но на этот раз все было совсем не так. Силуэт башни еще только показался из-за поворота, а Дымник уже знал — сегодня башня не одинока. Он припал к земле, растворился легкой туманной дымкой и поплыл вперед, прячась в каплях вечерней росы и травяных тенях.    На мосту кто-то стоял. Фигура, сотканная тенями и отраженным светом луны, казалась нереальной, но Дымник был совершенно уверен — ему не показалось. Уж в чем, а в тенях и туманах он разбирался получше многих. Кот приблизился, обвился вокруг опоры моста и занялся тем, что у кошек получалось лучше всего еще с самых незапамятных времен: он наблюдал.    В свете восходящей Луны Дымник видел самую неожиданную фигуру из всех, кого мог встретить на мосту. Впрочем, он совершенно никого не ожидал встретить здесь, а значит, увидеть у дверей короля было самым естественным событием из всех возможных.    Король Рановиры стоял на мосту, и лунные тени бродили по его лицу, придавая ему выражение невероятной тоски, какой Дымник в своей жизни не видел ни у одного живого существа. И меньше всего ожидал увидеть у вечно смеющегося короля фейри. Но король стоял на мосту и о чем-то печалился, а печаль, как известно, давным-давно была запрещена в Рановире особым королевским указом. Но короли на то и короли, чтобы быть выше собственных законов.    Дымник плотнее прижался к опоре моста, превращая свое тело в совсем уж легкую и невесомую тень, только глаза его то и дело вспыхивали бирюзовыми огоньками. А король все стоял, и губы его что-то беззвучно шептали, он протягивал руки к Дверям, все не решаясь коснуться их, и бессильно опускал обратно. Дымник смотрел — и не верил собственным глазам, ведь он никогда не видел, чтобы король не мог сделать то, чего ему хотелось, а пальцы короля все скребли в молчаливом бессилии железные скрепы, терзали засовы, искали малейший зазор в каменном монолите и не находили его.    Дымник смотрел и все никак не мог понять, что за странное чувство разливалось у него под шерстью, пронизывало всю его туманную суть и отдавалось тоской в маленьком кошачьем сердце. Но с этого дня все его кошачье любопытство хотело только одного — узнать, что же скрывается за таинственными дверями, и отыскать способ открыть их для своего короля.

Что в имени тебе моем? Я помню, как ненавидела собственное имя. Ксюша-Ксюша... Как привязчивая песня, в которой мне слышалось непонятное слово «исплюша», а в нем не то сопли, не то что-то про сон. Я не знала, какой должна быть эта Ксюша, но ни плюшевой юбочки, ни плюшевого характера у меня точно не было. И с Ксюшей у нас не складывалось. Я была согласна на любое другое имя, кроме этого с «сю», в котором отчетливо слышалось сюсюканье. А на школьных тетрадках никакой Ксюши не было, там ясно значилась «Ксения». Она мне понравилась намного больше Ксюши, вот только Ксению никто не хотел знать. Ее называли Оксаной, Кристиной, Кариной и любым другим именем, начинавшимся с «К». С Кристиной я почти готова была смириться, Карина ощущалась далекой и непонятной, как кукла Барби на витрине универмага, а от Оксаны хотелось кричать. Я упрямо представлялась «Ксенией», а в ответ слышала: - Оксана, да? - Нет. Ксения. - Ну, Ксюша. Это же одно и тоже! - Нет. Я хотела имя, которое не будут путать ни с одним другим. Быть Ксенией оказалось как-то слишком непросто. Значение имени тоже не добавляло оптимизма: «гостья, чужестранка». Существо без собственного места. Чужачка. Наверное, как-то так я себя и ощущала: случайным гостем чужой реальности, живущим по странным и непонятным законам. Я изучала их ощупью, как учат новый и сложный язык. Вслепую по шрифту Брайля, написанному задом наперед. Изучать оказалось интересно. И Ксения втянулась в меня, а я в нее, и мы вместе застыли в хрупкой неустойчивости где-то над всем остальным. Будто перед стеклом, за которым одно за другим разворачивались действия. Мы наблюдали, они менялись, но никогда не затрагивали нас. Гости должны быть вежливы и не должны докучать хозяевам. И нет, стекло не разбилось и не рухнуло в один прекрасный день, а Ксения не стала кем-то другим. Просто пришло понимание, что гость – он чужестранец для того, к кому он пришел. А сам для себя он – путешественник, странник, который собирает новое, чтобы однажды вернуться домой. И непременно рассказать, перебирая цветные стекляшки воспоминаний, а какой он – мир за порогом.