Охотники и рыболовы - Таёжная романтика

На Ивановском ручье избушка стояла вовсе без замка. Простейший засов из палки — и всё. Не от бедности, а от понимания: чужой тут не пройдёт, а свой в помощи нуждаться может. Как-то поздней осенью вернулся я с долгой охоты, а в избе — порядок. Дрова наколоты, щепки убраны, даже печь кто-то подметал. И на столе в пакете горсть сушёных грибов лежит, будто в уплату за ночлег. Ни записки, ни знака. Только чувство, что прошёл тут человек, такой же одинокий, как и ты. Не стал я искать, кто это был. Может, старовер с дальних угодий, а может, геолог забредший с артели старательской. Важно другое — мы с ним, не зная друг друга, один дом на двоих хранили. И вот эта незримая нить меж нами, двумя незнакомцами, крепче любого замка оказалась. С тех пор я и оставлял на полке соль да спички — для следующего путника. Чтобы знал: он не чужой в этой тайге, пока моя избушка стоит. Ведь не стены кормят, а молчаливое согласие меж людьми, что в суровом краю заведено.

А было мне тогда, наверное, лет двадцать пять. Остался я зимовать на Гаревской заимке, с собакой своей, лайкой по кличке Волк. Не по дням, а по часам умный был пёс, брат он мне был, а не животное. Задумал я соболя взять, не просто серенького, а настоящего царского, черного как смоль. Выследили мы с Волком его по первому снежку, нашел он мне старую колодину, где тот мышей ловил. Капкан я там поставил, да кулемку срубил, как дед учил… Дней пять ходили, проверяли. Пусто. Зверь был хитрый, словно призрак, капкана чурался, на старые следы не выходил. Я уж задумался, отчаялся малость. А Волк мой, бывало, сидит рядышком, смотрит на меня умными глазами, вздохнет тяжко, будто понимает все мои думы. И вот однажды утрю, ведет он меня не к колодине, а в самую чащобу, на выворотень старый. Лает тихо, неспроста. Гляжу, а там свежий след, да не один, а целая тропа намечена. Этот хитрый соболь новую дорогу проложил, в обход всех моих силков. Вот так мой Волк, своей собачьей душой, мою человечью спесь посрамил. Не я его, а он меня на зверя вывел. Поставили мы с ним капкан на новой тропе, и наутро добыча была там. Шкурка самая дорогая получилась в том сезоне. Но не она главное. А главное – что в тайге один ты никто, а с верным другом – целая сила.

Было это давно, на реке Ульбе. Шли мы с моей лайкой, Бертой, по осенней тайге, за белкой. День уже клонился к вечеру, в воздухе пахло первым морозцем и прелой листвой. Вдруг Берта, что всегда впереди порхала как бабочка, замерла в стойке. Вся напряглась, шерсть на загривке дыбом, но не лаяла. Тихо, зловеще зарычала. Я сразу понял – дело серьезное. Из-за ветровала, метрах в двадцати, поднялась огромная бурая масса. Медведь-шатун. Худой, злой, с голодным блеском в маленьких глазах. Сердце у меня в груди заколотилось, будто барабан. Руки сами к ружью потянулись. Но стрелять – верная гибель. Раненый шатун – это сама смерть. Я медленно, не дыша, начал пятиться назад, за ствол толстой пихты. Шепчу Берте: «Тише, девочка, тихо...». А она, умница моя, поняла все без слов. Не бросилась с лаем, не кинулась геройствовать. Она лишь встала между мной и зверем, не спуская с него глаз, и рычала, низко, утробно, показывая, что не отступит. Это был не вызов, а предупреждение. Медведь встал на дыбы, пошевеливал носом, оценивая ситуацию. Видел он перед собой не добычу, а двоих – человека с железной палкой и зверя, готового стоять насмерть. Постоял он так, кажется, целую вечность, потом тяжело вздохнул, опустился на все четыре лапы и, не спеша, развернулся. Он пошел прочь, его могучая спина скрылась в зарослях багульника. Мы с Бертой еще долго стояли, не двигаясь, слушая, как уходят его шаги. Вот так мы и разошлись с хозяином тайги миром. А Берте тот день кусок сахара из моих скудных запасов стоил. Она поняла все правильно – не всегда сила в нападении, иногда настоящая мудрость – в том, чтобы дать другому уйти.

Зимовал я как-то на заимке в верховьях Енисея. Избушка была старая, щели в полпальца. Главным врагом был не зверь, а холод. Проснешься ночью — иней с потолка сыплется на лицо. Встанешь, подбросишь в буржуйку полено — и будто на войне: пять минут тепла, а потом снова в бой с морозом. Дни считал по зарубкам на косяке. Пища — одна солонина да сухари. Чай заваривал из брусничного листа, он кислый, но хоть какие-то витамины. Бывало, неделями ни звука, кроме ветра да треска стен на морозе. Голос свой слышишь и дичишься. Говоришь вслух сам с собой, лишь бы тишину разорвать. Самое тяжелое — не физическая нужда, а эта давящая тишина, что в голове звенит. Выходил иногда на речку, просто смотреть на воду, пусть и подо льдом. Движение хоть какое-то. И ждал. Ждал весны, когда сойдет снег и можно будет выбраться к людям. А потом, вернувшись, снова ждал зимы, потому что покой этот, он в крови уже. Как болезнь. Или как правда единственная…

А самая первая избушка у меня, еще с дедом срубленная, на Старом Перекате стояла. Зимой 76-го выдалась такая пурга, что занесло ее по самую крышу. Трое суток не стихало. Сидишь, будто в белой темнице, и мира за стенами будто не существует. На четвертый день ветер стих. Выбрался я на крышу, откидывать снег, гляжу — а по сугробу к речке следы ровные, цепочкой: горностай белый на водопой ходил. И такие они четкие, неторопливые, будто сама зима их протоптала. Стою, любуюсь на эту красоту, а в груди — странная легкость. Понял я тогда, что не в заперти я был, а в самом сердце тайги, и она сама меня оберегала, своим снежным одеялом укрывала. И что самые главные открытия — не в добыче, а в этих вот минутных откровениях. Спустился в избу, затопил печь, поставил чайник. И пил чай, глядя на тот след, пока его новым снегом не замело. Будто и не было. А в душе — остался….

Послушай про ту, что на Медвежьем ручье стояла. Там история одна приключилась, не про зверя, а про тишину. Избушка та в густом кедраче пряталась, и стояла в ней такая тишина, что в ушах, казалось, звенело. Не от отсутствия звука, нет. А от его полноты. Сперва с ума сходил от этого звона, а потом привык — слушать. И услышал. Один раз, в марте, когда снег осел и стал крепким, вышел я на улицу, а над тайгой — ни звука. Ни ветра, ни птицы, ни зверя. И вдруг, откуда-то сверху, донесся такой гул, будто сама земля гудит. Гул нарастал, заполнял все, и я увидел, как с юга клин журавлей летит. Высоко-высоко, почти в поднебесье. Они не курлыкали, просто летели, разрезая эту хрустальную тишину. И в тот миг я понял, что был ей, этой тишине, не хозяином, а всего лишь свидетелем. Она была древнее меня и переживет все наши избушки. Я снял шапку и стоял, пока последняя точка не растаяла в сизой дымке. С тех пор я с тишиной больше не боролся. Я в нее просто слушал. Иной раз и ответ слышался.

На Утином плесе избушка была неказистая, зато печь — загляденье. Сложил ее еще дед, из дикого камня, держит тепло сутки. Бывало, вернешься промокший до нитки, снимешь всю одежду, прислонишь к этой каменной груди — к утру сухо, теплое. Жил я там однажды поздней осенью, когда дождь со снегом перемежается. Ходил по болоту за глухарем, а добыча будто сквозь землю провалилась. Пусто. И напала на меня унылость горькая. Сидишь, в стену смотришь, и кажется — вся жизнь в этой сырости и прошла. А потом взял топор, пошел по берегу, нашел сухостойную сосну. Два дня ее валил, обрубал сучья, волоком тащил к избе. Руки в мозолях, спина ноет, а хандра как рукой сняло. Растопил тогда печь жарко-нажарко, снял стружку бересты — и пошла она, завиваться колечками, пахнуть медом и лесом. Вот тогда и понял: не в добыче счастье, а в труде простом. Чтобы утром встать и знать, что ты сегодня хоть полено, да переместил с места на место. И тайга это уважает. Она ленивых не жалует. Эх, та печь... Наверно, и сейчас еще стоит, хоть и нету над ней дымка. Ждет, когда кто-то снова растопит ее и согреет в стужу не только тело, но и душу….

Эти воспоминания, они как дрова в печи — тронешь одно, и тут же вспыхивает следующее. --- А вот на Черемшаном ключе избушка стояла под самой скалой, что от ветра прикрывала. Жил я там с младшим братом, пока он на Большую землю не уехал. И остался я один, да с ружьем да с котомкой. Помню, как зима тот год лютая задалась, морозы под сорок, снега по пояс. И заболел я сильно, весь горел, даже встать не мог. Лежишь, смотришь в заиндевевшее окошко, а в нем — только звезды да ветви елей, что к стеклу льнут. Мысль одна: помирать мне тут. Но не позволила тайга. Пришла ночью к порогу росомаха, да не пакастить, а села на корточки, смотрит внимательно так. А наутро — следы рыси вокруг избушки, будто страж ходил. И чувствую я — не одни мы тут, не просто так. Тайга и забирает, и сторожит. Собрался с силами, дотащился до печи, растопил ее. Выжил. А с тех пор я знаю — незримые нити тянутся тут от всего живого. И умирать в одиночку она не даст. Только живи, слушай да помни. Вся моя жизнь — в этих вот зарубках на косяке, по году на каждой….