Свидетельство о публикации №225102900329
Повесть
Когда вдали показались слабые огоньки Сутоя, Ефросинья кивнула своему провожатому и сказала, что тут уж сама добежит. Поежившись в своем тулупе, деде припустил назад к теплушке. На этот раз они с Полканом быстро добрались, и Платон подивился – хОдок он еще, несмотря на возраст.
Стряхнув в сенях снег, быстро прошел в избу – оставшиеся снежинки на валенках и тулупе тут же растаяли от тепла, образовав на поверхности блестящие бусины влаги. В сенях Полкан начал скрестись в дверь.
– На двор тебе надо что ли, бедолага? – заворчал Платон, выпуская пса и снова ушел в дом.
А через несколько минут услышал, как заливисто лает собака на улице.
– Кто еще? Кого Господь дал? – глянул в затянутое дымкой окошко... Никого... Неужель волков где-то чует или шатуна?
Надев жилетку стеганную, вышел на улицу прямо в домашних валенках.
Часть 1
Вжух, вжух, вжух, вжух – поскрипывает снег под легкими снегоступами, в тихом лесу звук разносится сильнее обычного и кажется, вся природа отзывается на эти звуки, звенит и плещется в своей зимней красоте и величественности лес, верхушки громадных сосен и кедров уносятся ввысь, в голубое, прозрачное небо, поддернутое дымкой от морозца и маревом солнца, застоявшегося в зимнем спокойствии.
Лес живет своей, никому неведомой жизнью, и ему все равно до одиноких путников, стылых еловых лап, раскинувшихся на морозе оголенных ветвей березок и осин. Ничего не должно нарушать девственного покоя спящего леса, застывшего в ожидании тепла и весны. Он, этот лес, уже живет этим ожиданием – когда придет долгожданное тепло и солнечные лучи заиграют ласково и с нежностью, переливаясь между ветвями деревьев, запутаются в первой весенней травке и дадут всему живому раскрыться навстречу этому весеннему теплу.
Но нет-нет, да нарушит лесную зимнюю тишину какой-нибудь нечаянный звук, например, скрип снегоступов деда Платона, который уже по привычке обходит с утра только ему одному знакомые тропы, проверяет расставленные силки – уж не попался ли какой зверек, нечаянно выскочивший на тропку, или птица, осевшая в кустах переждать утренний трескучий мороз.
Любит эту утреннюю пору дед Платон, когда звук шагов по снегу превращается в хруст, похожий на звонкий удар колокола. Этот морозный перезвон создает уникальную музыкальную композицию зимнего утра, потому что каждая снежинка под снегоступами ломается с особым звуком.
Сдвинув на затылок теплый треух, дед Платон поднимает взгляд своих выцветших светлых глаз к небу, смотрит внимательно из-под кустистых бровей, прислушиваясь, машет рукой в ловко подогнанной рукавице – долго простоят еще морозы...
Немного поблуждав по своим владениям, неспешно и легко бежит назад, в свою теплушку. С веселым лаем вслед за ним несется отчаянный пес Полкан с порванным ухом, черно-серая его спина мелькает средь деревьев, ветви которых покрыты слоем снега, образующим причудливые узоры. Некоторые из веток украшены сосульками, свисающими подобно драгоценностям, и дед Платон вспоминает, как мальчишкой казались ему эти сосульки самым лакомым угощением.
Добравшись до теплушки, он вынимает из проушин палочку – от кого тут, в лесу, ему стеречься – и входит в дом. Хотя, если подумать, было раз, что и голодный медведь в избу заглядывал, искал, видать, чем бы поживиться. Раскидал тогда по теплушке все съедобное, что было, и остался Платон с одной крупой на весь месяц. Вниз, в деревню, выбираться ему не очень-то и хотелось, тем более, по зиме. Повезло ему тогда – медведь, видать, шатун был, такой и задрал бы запросто, имя – фамилию не спросив.
Старик снимает чуть намокшие от снега валенки, кладет их на теплую печь, а сам надевает взамен тепленькие, домашние, прямо с приступки снятые. Предварительно ощупывает связанные Ефросиньей носки – не промокли ли. Довольно крякнув, надевает на косоворотку меховую стеганную жилетку и с самоваром выходит на улицу – время чаевничать, да сначала самовар подживить надо.
Чай в металлической кружке – густой, ароматный, уносит его воспоминаниями в те года, когда был он еще совсем пацаненком, бегал по улицам с такими же беззаботными детишками, и не чаял, что пролетит его жизнь, словно быстрокрылая птица, и вот уже – ни матери, ни отца, ни братьев нет в живых, и жена умерла раньше него, оставив единственного после себя сыночка, который сейчас проживал в Нижнем Сутое. Не балует сын своего отца визитами, а как пришли враги на землю, так и сам, скрипнув зубами, пошел землю русскую защищать, не стал мобилизации дожидаться. Зашел тогда к отцу, обычно до этого раз в полгода появлялся, а тут и месяца не прошло, как показалась знакомая телега на тропинке, лошаденка еле в гору заползла, поспешил сын дать ей воды и оставил отдыхать, а сам в теплушку прошел, сел на лавку – плечи сгорблены, головой поник, взор смурной, и дед Платон заметил тогда, как на него сын похож. Не были они никогда близки, а тут вдруг екнуло чего-то в старческом сердце, показалось будто, что видит он сына своего в последний раз...
– Чаевничать будем сейчас – сказал, чтобы хоть чем-то нарушить образовавшуюся тишину, поставил на стол самовар, кружки, медку в розетке, да буханку хлеба выложил, что Ефросинья принесла.
– Ты в своей глуши, видать, и не слыхивал, чего деется на земле? – сурово сказал мужчина, сверкнув на отца взглядом из-под кустистых бровей.
– Пошто же? Говорила Фроська-то... Будто фрицы напали на нашу матушку-землю...
Сын губы пальцами задумчиво обвел.
– Ухожу я, бать, ты уж лихом-то не поминай... Не буду энтой самой мобилизации дожидаться... Все одно призовут.
– А Капка как жа? А детишки?
– А че Капка? Знамо, баба! Сидит, воет на икону!
Дед Платон тогда ничего не сказал Евстигнею – коли решил он так, значит, так тому и быть. Не знали, не ведали еще тогда, какие страшные времена народ ждет, даже тут, в тылу, в Сибири. Уж и огороды свои не спасали, а скот так и подавно весь увели – все для фронта, все для победы. Деду Платону много и не надо – посадил он у себя за домиком картошки, капусты, да морковки, с овощами как-то переживет, а в лесу вон, по лету, в хороший год и грибов, и ягод достаточно! В деревню почти и не спускался, так, иногда зайдет – новости послушать, да посмотреть на пустые полки в сельпо и худых ребятишек, уже не бегающих по улицам, не смеющихся...
Капка, невестка, пришла к нему как-то раз, рыдала, да упреками сыпала:
– Устранилси от всего?! Живешь? Лес энтот смотришь, а кому сейчас до твоего леса дело есть?! С голоду ить все помирають – налогами обложили в край, скотины почитай нету – сами впрягаемся, чтоб пахать! Дети-то прозрачные с голодухи!
Он тогда ничего не сказал – спустился молча в погреб, поднял оттуда ведро картошки, насыпал в мешок, добавил брюквы, моркови, капусты кочан положил, в туес отсыпал брусники – недавно собрал для морса и отвару, грибов сушеных в тряпицу завернул.
– Вот, Капка, корми внуков!
Не хотел ни к кому прикипать душой дед Платон, потому сильно не знался ни с невесткой, ни с внуками, только Ефросинья, Капкина мать, в гости к нему заглядывала. Ему в лесу было неплохо, одному. В деревне его за это как только не называли – и бирюк, и волк – одиночка, и... Да по-разному называли...
А потом пришла на сына похоронка. Дед Платон и не поверил сначала – как крепкий, здоровый Евстигней мог погибнуть? Но вражеская пуля и не таких брала... Лежало теперь его тело где-то в сырой земле на просторах необъятной матушки – России, а в Сутое над пустой могилой возвышался только деревянный памятник с железной звездой на верхушке.
– Негоже это – бормотал сухими губами дед Платон – негоже над пустой могилой горевать...
– Да где ты тело искать станешь? – спрашивал председатель – лежит в братской могиле где-то...
Плакала – убивалась Капка, да ничего не попишешь – детей поднимать надо, пусть и без мужика. Сколько их сейчас, вдовых таких баб, в работе мотыляются, света белого не видя. Вот и Капка свалилась, натрудив спину.
И года не прошло с гибели Евстигнеевой, как стояли во дворе его дома в ряд три сколоченных домовины. Так не осталось никого у деда Платона близких... Заколотил он двери и окна в сыновьем доме, и снова к себе в лесничий домик отправился – не любил он улей людской, жужжащий, в деревне своей, хотя в то время от того улья осталось мало...
Неожиданно только как-то сроднился он с Ефросиньей, матерью Капкиной. Она и до этого к нему заходила, а тут почаще стала бывать. Капка у нее единственной дочкой была, как у Платона Евстигней был один, стала она ходить к свату, навещать, новости приносить из деревни, да когда чего принесет из скудных своих запасов. Дед Платон тоже внакладе не оставался – то грибов Ефросинье отсыпет, то ягод, а то и черемши, если удавалось насобирать про запас, соленая-то черемша хороша, ох, как хороша! А то иногда, уговорившись, навесив на спину короба, ходили за клюквой на дальние болота, потом Ефросинья ту клюкву в город с подводой возила – продавать, и половину суммы деду несла. Тому и тратиться некуда – складывал все копейка к копеечке.
Эх, воспоминания! Вот так нахлынут, понесут неизвестно куда, что остановиться не можешь – все думаешь, да вспоминаешь! Глянул дед Платон в осколок зеркала на стене – пригладил бороденку, провел пальцами по усам, по остаткам волос, которые раньше были густые, да из кольца в кольцо, а сейчас только сизо – желтоватая редкая трава торчит, и морщины вон – по всему лицу. Придет сегодня Ефросинья, обещалась давеча, что как сильные морозы спадут – появится. Ох, отчаянная баба! Ничего не боится, другие в лес не лезут, особенно по зиме – на шатуна боятся наткнуться, а эта – тулуп свой старенький ремнем армейским подтянет (и где только выискала его, с бляхой металлической, да со звездой на той бляхе?), шаленку вязанную подвяжет под подбородок и на пояс крест-накрест, под нее – платочек беленький, на ноги – валенки чиненные – перечиненные дедом Платоном – и в лес! Еще гостинцы какие в котомку подсоберет для него...
Прислушался старик, – ага, вовремя он про Ефросинью вспомнил – скрипит снег под быстрыми легкими шагами, вот и на пороге кто-то тщательно пристукивает, чтобы снег с валенок стряхнуть. Открыл дед двери, подал веник – голик Ефросинье, и скоро та уже в дом зашла. Перекрестилась троекратно в красный угол, поставила котомку на стол.
– Все скрипишь? – спросила, молодо улыбнувшись полными губами – давеча в сторону Анисимовой заимки следы шли, ты ли ходил?
– Я. Глядел, все ли ладно. Сам-от он зимой не вырвется глянуть, волков да шатунов пужается. Как там, дела-то?
– А че дела? Как сажа бела. Я вот тебе тут хлеба принесла, масла кусок выторговала в городе – продала Капкину новую юбку, такая справная юбка была, она ее почти не носила. Капусты нонче наквасила с избытком, тоже захватила.
– Ох, и спасибо тебе, Ефросинья. Ну, садись, чаевничать будем! Я тебя тоже не обижу – есть кое-что из припасов, с собой заберешь.
Они пошвыркивали чаем, молчали, радостно гудела натопленная печь, на усах и бороде деда Платона выступила испарина, как и на лбу Ефросиньи.
– Ну, а что слышно с фронту?
Ефросинья рукой махнула:
– Почитай, четвертый год уж пошел... Говорят, бежит, немец-то... Наподдавали наши...
– Давно пора...
– И не говори... В городу-то вон, говорят, беженцев снова прибыло – худые, промерзшие, и у нас на тракте видели их. К нам не заходили, мы как будто в стороне, а в соседние Вешки – было дело. Хлеба просят, да картошки – смотреть жалко... Сколько народу погинуло – она приложила к глазам концы своего простого, белого платочка, который лежал теперь на ее плечах – вот и наши с тобой деточки, да и внуки тожеть... Сидим теперь, два бобыля – ни родных, ни близких.
Не любил об этом говорить старый Платон. Никто не знал, какая боль поселилась в душе у деда, когда потерял он Евстигнея. Казалось бы – не были они особо близки-то. Не одобрял Евстигней отцова желания жить вдали от людей, а глядишь ты – как подумает он о том, что нет на свете больше Евстюшки – так тоска черной змеей впивается в душу, а уж как за внуков обидно – ведь и не пожили путем, не увидят мирной жизни, если придет она вскорости! А в то, что она придет и будет конец войне, дед Платон и не сомневался даже.
Долго они с Ефросиньей сидели, чаевничали, да разговоры вели. Позже, как глянула она в окно – а уж и сумерки тут как тут, на порог дома ступают.
– Засиделась я у тебя, Платон! Побегу!
– Провожу тебя! Негоже одной по темноте шататься, волки сюда порой забредают.
– Да ить не впервой мне!
– Пошли, да не упрямствуй!
Оделись оба потеплее, благо, валенки на печке совсем теплыми сделались, ногам хорошо, да еще и в вязанных носках – Ефросинья завсегда вязала, благо, пряжи у нее много осталось из запасов.
Вышли в сумерки, дед Платон керосином тряпку вымочил, на дубину намотал, да подались, подсвечивая себе наст на тропинке к деревне.
– Смотри, береги себя, Платон, назад аккуратно возвращайся.
– Да у меня ить какой охранник! – кивнул старик на Полкана.
Когда вдали показались слабые огоньки Сутоя, Ефросинья кивнула своему провожатому и сказала, что тут уж сама добежит. Поежившись в своем тулупе, дед припустил назад к теплушке. На этот раз они с Полканом быстро добрались, и Платон подивился – хОдок он еще, несмотря на возраст.
Стряхнув в сенях снег, быстро прошел в избу – оставшиеся снежинки на валенках и тулупе тут же растаяли от тепла, образовав на поверхности блестящие бусины влаги. В сенях Полкан начал скрестись в дверь.
– На двор тебе надо что ли, бедолага? – заворчал Платон, выпуская пса и снова ушел в дом.
А через несколько минут услышал, как заливисто лает собака на улице.
– Кто еще? Кого Господь дал? – глянул в затянутое дымкой окошко... Никого... Неужель волков где-то чует или шатуна?
Надев жилетку стеганную, вышел на улицу прямо в домашних валенках.
– Ты чего зверствуешь, ирод?
Полкан запрыгал на месте, забегал, потом, задрав хвост трубой, унесся куда-то в лесную темень.
– Полкан! Полкаша! Ты куда убежал-то?! – покликал дед – эх, погубит сам себя, дурачок! Никак, и впрямь волки?!
Но скоро собака вернулась назад, пронзительно лая. Потом пес снова побежал в сторону леса, остановился там, глядя на деда Платона, словно звал куда-то. Крякнув с досады, он пошел в избу, оделся, как следует, снова соорудил факел, взял старое ружьишко, надел снегоступы – вдруг с тропы придется отступать – и кинулся за собакой.
– Полкаша, задохнусь ить я, погоди! – попросил пса. Тот словно понял и, поскуливая, остановился.
И вдруг у деда Платона будто мороз пробежал по коже, прямо под теплым тулупом и многочисленной одеждой – услышал он где-то невдалеке, словно пищит кто-то...
Кинулся за собакой, как и предполагал – свернули они с наста куда-то в лес, вот где снегоступы пригодились... Освещая себе путь, бежал старик, пока не остановился Полкан около раскидистого кедра, корни которого были засыпаны снегом. И на том снегу темнело что-то небольшое, свернувшееся в клубок...
Продолжение здесь
Спасибо за то, что Вы рядом со мной и моими героями! Остаюсь всегда Ваша. Муза на Парнасе.
Все текстовые (и не только), материалы, являются собственностью владельца канала «Муза на Парнасе. Интересные истории». Копирование и распространение материалов, а также любое их использование без разрешения автора запрещено. Также запрещено и коммерческое использование данных материалов. Авторские права на все произведения подтверждены платформой проза.ру.