Хотела посвятить эту статью разбору отношений профессора Преображенского с «прелестным домкомом», но развёрнутая одним из комментаторов дискуссия вынуждает вернуться на какое-то время к прежней теме.
Я, конечно, ждала возражений, но никак не думала, что поднимется такая волна обвинений против профессора, причём зачастую возникших попросту на пустом месте.
От меня требуют (и требуют упорно, как будто я за всё в повести отвечаю и была в соавторстве с Булгаковым) сказать, «чьим учеником был студент Преображенский и почему профессор Преображенский ни разу не вспомнил своего Учителя».
На первую часть вопроса я, не будучи лично с профессором Преображенским знакома (а то не преминула бы поинтересоваться), естественно, ответить не могу. А вот на вторую попробую.
Прежде всего хочу спросить у вопрошающего: а кому профессор должен на это указывать? Он, конечно, повторит ещё раз своё заявление (цитирую авторскую речь без правок): «Назову место в книге, где ссылка на Учителя была настолько необходима, что её отсутствие не то что бросается, а режет глаза, как запах аммиака? Это та самая пьяной беседы Преображенского с Борменталем, который и приводит нам автор. Вот именно после слов "я московский студент" и должно было прозвучать "я ученик профессора...., разве я могу поступить подло". Но не прозвучало. Вот я и хотел бы узнать мнение автора блога, почему». Простите, но разве необходимо профессору говорить Борменталю, чей он ученик? Я думаю, что Иван Арнольдович это прекрасно знает. Фраза «я – московский студент» говорит не о профессии (он же не сказал «студент-медик»), а о принадлежности к определённому кругу с определёнными нравственными устоями. Поэтому убеждена, что называть имя своего учителя Борменталю (как и профессорам, указанным доктором в «Истории болезни») совершенно излишне.
А кому ещё Филипп Филиппович должен был доложить, у кого учился? Зине и Дарье Петровне? Думаю, им бы это ничего не сказало (а если сказало, то давно уже было известно). Шарикову, Швондеру и прочим домкомовцам? А уж им, простите, это вообще, говоря приближенным к ним языком, «до лампочки».
Предлагают также подумать «почему у Преображенского, мировой величины учёного, нет учеников. Борменталь - наёмный работник, слуга, а не ученик». Тут остаётся только предложить автору вопроса повнимательнее почитать – может быть, заметит обращение Борменталя «дорогой учитель», и его слова «вы для меня гораздо больше, чем профессор-учитель», и, наконец, слова самого профессора, обращённые к Ивану Арнольдовичу, «вы – первый ученик моей школы» (что, кстати, подтверждает и наличие у него других учеников).
А уж комментарии вроде «после обеда, изволивши вкусно откушать и власть наговориться, точнее - напоучаться, Преображенский милостиво выдаёт Борменталю червончик-другой. Так сказать - заработал - получи. Заработал, ассистируя в операционной умелыми руками, и в столовой свободными ушами. Так с учениками, друзьями и единомышленниками не обращаются. А вот со слугами - у российской интеллигенции иного обращения и не предусмотрено» даже комментировать не хочу. Также как не хочу спорить с теми, кто пишет, что после Булгакова остались «произведения - но часто написанные чужой рукой» (пусть это останется на их совести).
Кстати, об отношении к «слугам» - вспомните-ка обращение профессора с Зиной и Дарьей Петровной. Где здесь грубость и неуважение? Позвольте напомнить диалог: «Филипп Филиппович повертел головой и заговорил веско:
- Спаньё на полатях прекращается. Понятно? Что это за нахальство! Ведь вы мешаете. Там женщины.
Лицо человека потемнело и губы оттопырились.
- Ну, уж и женщины. Подумаешь. Барыни какие. Обыкновенная прислуга, а форсу как у комиссарши. Это всё Зинка ябедничает.
Филипп Филиппович глянул строго:
- Не сметь называть Зину Зинкой! Понятно?»
Позволите ли спросить, кто здесь подлинный хам?
И, к слову уж пришлось, ещё о мнении того же комментатора, сравнившего опыты профессора Преображенского с опытами доктора Менгеле. Тут можно сказать лишь одно: любой опыт может быть направлен как на зло, так и во благо. Не думаю, что опыты Преображенского («Я заботился совсем о другом, об евгенике, об улучшении человеческой породы») должны были служить злу. Так зачем же задавать бессмысленные, просите, вопросы?
И ещё один момент – снова об отношении профессора к пациентам – «а не сообщить о педофиле, покрывать его, брать деньги за нелегальный аборт, для этого какое необходимо сознание?» (вопрос комментатора)
Что можно сказать? Конечно, можно и сообщить, и не покрывать, и не делать операций бесящимся с жиру дамочкам – всё можно. Но изменит ли это что-либо в сложившейся обстановке? Понесёт наказание один конкретный человек (да и то неизвестно, понесёт ли) – исправит ли это нравы? И каковы будут последствия для самого профессора?
Эгоизм? Несомненно. Однако не будет ли похоже его выступление против подобных нравов на знаменитую борьбу с ветряными мельницами? Профессор заботится «об улучшении человеческой породы», наверное, не только в отношении физических свойств. Будет же он советовать Шарикову: «Вы бы почитали что-нибудь, а то, знаете ли...» И будет размышлять, с чего начать: «В голове у него вдруг мелькнула картина: необитаемый остров, пальма, человек в звериной шкуре и колпаке. "Надо будет Робинзона"...»
Что же касается «сообщить» и «покарать», то это, видимо, идёт вразрез с правилами профессора. Зину, предложившую «хлыстом отодрать хоть один раз» Шарика за его проделки, он будет поучать: «Никого драть нельзя, запомни это раз навсегда. На человека и на животное можно действовать только внушением». И вспомним его замечательные упрёки Шарику: «Зачем ты, свинья, сову разорвал? Она тебе мешала? Мешала, я тебя спрашиваю? Зачем профессора Мечникова разбил?» Кстати, тоже повод к размышлению: портрет профессора Мечникова висел у Филиппа Филипповича. Позволю себе предположить, что не только его портрет, - значит, наверняка и портрету учителя место там нашлось (конечно, это из области предположений, но думаю, что именно так).
И вспомним, наконец, ещё один эпизод: «Из шкафа, с третьей стеклянной полки Филипп Филиппович вынул узкую банку и стал, нахмурившись, рассматривать её на свет огней. В прозрачной и тяжкой жидкости плавал, не падая на дно, малый беленький комочек, извлечённый из недр Шарикова мозга». Пока профессор только скажет сам себе: «Ей-Богу, я, кажется, решусь». Даже на возвращение Шарикова, про которого Борменталь скажет: «Ведь в конце концов - это ваше собственное экспериментальное существо», - в его исконное состояние он решится далеко не сразу.
Что же касается исправления нравов пациентов… Мне вспоминается знаменитый диалог из «Недоросля»:
«- С вашими правилами людей не отпускать от двора, а ко двору призывать надобно.
- Призывать? А зачем?
- Затем, зачем к больным врача призывают.
- Мой друг! Ошибаешься. Тщетно звать врача к больным неисцельно. Тут врач не пособит, разве сам заразится».
«К больным неисцельно» врача не зовут. Проповедовать нравственные устои развратникам – стоит ли? Впрочем, как раз в сцене с педофилом своё отношение профессор высказал:
«- Господа, - возмущённо кричал Филипп Филиппович, - нельзя же так. Нужно сдерживать себя. Сколько ей лет?
- Четырнадцать, профессор... Вы понимаете, огласка погубит меня. На днях я должен получить заграничную командировку.
- Да ведь я же не юрист, голубчик... Ну, подождите два года и женитесь на ней.
- Женат я, профессор.
- Ах, господа, господа!»
Что ещё может он сделать?!
…Ну и ещё ответ на вопрос (так уж получилась статья ответов). Спрашивают, как я отношусь «к тому, что профессор желал бы иметь восьмую комнату под библиотеку и впоследствии хотел купить комнату для Шарикова, но и не подумал приобрести для двух своих верных работниц, Зины и Дарьи Петровны, по отдельной комнате?» Для спрашивающего это «весьма выразительный штрих», совершенно явно не в пользу профессора.
Что можно сказать здесь? В-первых, посмотрим, как профессор объясняет домкому назначение комнат в квартире: «У меня приемная - заметьте - она же библиотека, столовая, мой кабинет - 3. Смотровая - 4. Операционная - 5. Моя спальня - 6 и комната прислуги – 7». «Комната прислуги» - женщины живут вместе, но в отдельной комнате. Знаю, что, как правило, в то время это было редкостью. На одной экскурсии слышала (как раз в связи с «Собачьим сердцем»): «В кухне не ели, но в кухне спала домработница». Нужны ли ещё пояснения?
Во-вторых, то, что Преображенскому комната «необходима под библиотеку», думаю, удивления не вызывает (кстати, отнять отдельную комнату у женщин ему даже в голову не приходит). А желание переселить куда-то Шарикова (он же спрашивает: «Нет ли у вас в доме [вне этой квартиры!] cвободной комнаты, я согласен её купить») разве может показаться странным?
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Навигатор по всему каналу здесь
Путеводитель по статьям о Булгакове здесь