Malloy

Безмолвие болота было абсолютным, почти осязаемым, как теплая, тяжелая шкура, наброшенная на мир. Его собственное тело, длинное и могучее, как затопленное бревно, было погружено в мутную, жидкую грязь. Лишь выпуклые, как полированные камни, глаза и ноздри-щели торчали наружу, неподвижные, впитывающие влажный воздух. Внутри него, в черепной коробке, старой и покрытой наростами кости, бушевала буря. «Кто я?.. Рептилия... или пресмыкающееся?» Мысль впилась в мозг, как острая кость в горло. Он лежал, раздавленный тяжестью этого вопроса. Вся его жизнь, вся его мощь — была ли она ложью? «Рептилия... — шептал внутренний голос, холодный и чешуйчатый. — Хладнокровная. Могущественная. Царь в своей стихии. Я лежу здесь, и солнце льет свою силу прямо в мою кровь. Я — воплощение древней силы, наследник динозавров. Я не ползаю, я поджидаю. Я не пресмыкаюсь, я — властвую!» Он мысленно перечислил свои права: страшная пасть, костяная броня, хвост, способный сломать тростник. Разве это не доказывало его царственность? Разве он не имел права? Но тут же, из темного угла сознания, выполз другой голос, шипящий и насмешливый: «Пресмыкающееся... Ползучее. Тварь, прижавшаяся брюхом к грязи. Ты не властвуешь, ты — прячешься. Ты затаиваешься в тине, потому что такова твоя природа. Ты не поднимаешься, ты лишь скользишь у самого дна. Тварь дрожащая, чья жизнь — это грязь, ил и ожидание. Ты не царь. Ты — уборщик, падальщик, пресмыкающееся». Он ощутил холод слизи на своей брюшной чешуе. О, этот вечный, унизительный контакт с землей! Быть прикованным к ней, быть ее частью. Разве царь так живет? Царь парит, он смотрит свысока. А он... он всегда внизу. Всегда у самой воды, в самом иле. «Но я имею право! — взревело внутри него. — Имею право на эту воду, на эту добычу, на этот солнечный луч! Моя пасть — мой закон!» «А твое брюхо? — немедленно откликнулся шипящий голос. — Оно всегда в грязи. Оно ползет. Ты — пресмыкающееся. Прими это. Тварь ты дрожащая, ибо даже в своей ярости ты прижат к земле. Вся твоя мощь рождена из грязи и в грязь же возвращается». Мука была невыносимой. Он был расколот надвое. Одна его часть — гордая, чешуйчатая рептилия, древний властитель. Другая — низкое, ползающее пресмыкающееся, тварь болотная. Внезапно, без малейшего звука, с тростника на его морду упала стрекоза, переливающаяся в последних лучах солнца. Импульс был мгновенным, рефлекторным. Голова, казавшаяся камнем, метнулась в сторону. Челлюсти щелкнули с такой силой, что воздух вздрогнул. Стрекозы не стало. Он медленно, с наслаждением сглотнул. И в этот миг, в краткий миг удовлетворения инстинкта, все споры смолкли. Он был и тем, и другим. Всем сразу. И рептилией, и пресмыкающимся. И царем, и тварью. Имеющим право — по праву силы и древности. И дрожащим — по праву своей вечной связи с грязью, из которой он вышел и в которую однажды вернется. Он снова замер, уходя в свое безмолвие. Вопрос не был решен. Он был поглощен, как добыча, и стал частью его тяжелой, неподвижной плоти. А болото вокруг было абсолютно безразлично к его метаниям.