Иногда судьба актёра — это не сцена, а тишина после аплодисментов. Имя Анатолия Барчука сегодня редко всплывает в разговорах о советском кино. Его лицо мелькает в старых фильмах — знакомое, благородное, будто вырезанное из хрупкой плёнки шестидесятых. Зритель на секунду замирает: «Я ведь где-то видел этого мужчину... кто он?» — и не может вспомнить. А между тем этот человек снялся почти в сотне картин, носил звания Заслуженного и Народного артиста, и прожил жизнь, полную любви, боли, ревности, упорства и странного одиночества...

Анатолий сидел, вжавшись в холодный пластик больничного стула, и весь мир сузился до размеров этого бездушного коридора, выкрашенного в унылый салатовый цвет. Его крупные, привыкшие к клавиатуре пальцы, бессильно обхватывали голову, скрывая лицо, мокрое от слёз. За матовым стеклом палаты номер семь, в голубоватом свете медицинских приборов, лежала его дочь — маленькая, хрупкая Машенька. Ей было всего семь, а казалось — все девяносто. Её худенькое тельце почти терялось в больничной кровати, лицо было прозрачно-фарфоровым, а ресницы, тёмные и длинные, как у матери, неподвижно лежали на щеках...