Многие сейчас крепки своим задним обывательским умом, они разглагольствуют о том, что Навальный, вернувшись в Россию, совершил ошибку (или глупость). Но перед человеком его склада подобной дилеммы и не стояло. Участь сытого эмигрантского резонёра вроде Пономарёва, Милова и прочих, мечтающих въехать в обугленный Кремль на американском Абрамсе, для оппозиционного политика №1 в перечне вариантов попросту отсутствовала. Быть может, возвращение в Россию — это мужество на грани безрассудства. Но это был ва-банк чувства собственного достоинства и честолюбия, которому нельзя не воздать должное. Предельная готовность рисковать, отстаивая свои убеждения и идеалы.   Феномен Навального как безоговорочного оппозиционного вождя, конечно, во многом связан с новым «западным» стилистическим подходом: открытость, чувство юмора, умение говорить на одном языке с разными поколениями — фильмы-расследования и неизменно закатанные рукава рубашки в клетку сделали из него политика по последней моде, сильно контрастирующего с государственными держимордами. Местами он выглядел даже приторно западным со всеми этими уточками и борьбой «за всё хорошее». И так же расчётливо — по-западному — он подходил к участию в политике: чувствуя момент, он призывал то бойкотировать выборы, то голосовать за любую партию, кроме «Единой России» (собственно, во многом самые масштабные протесты в современной России стали результатом этой кампании в 2011), сам был кандидатом не раз, запускал то умное голосование, то «добрую машину правды», призывал к сидячей забастовке на Болотной… Его лёгкость и гибкость понуждали оппонентов искать достойные ответы. С чем они, как правило, не справлялись.   Но вместе с этим западным флёром был он и глубоко русским политиком. И речь не об участии в русских маршах. Несмотря на всю свою внешнюю прогрессивность он одновременно всегда оставался фигурой по-своему трагической: уголовные дела, отсидка брата, убийства соратников. Обыски, тюрьмы, отравления, сама мысль о которых отвадила бы от политики подавляющее большинство ценящих обывательский комфорт людей. Возможно, с политтехнологической точки зрения его возвращение и было просчётом, поскольку вернулся он в одну страну, а сидел уже в другой, но готовность отстаивать свои идеалы, в том числе ценой собственной жизни, — путь свободного человека.   И это, конечно, больше всего злило его врагов, которые безуспешно пытались накопать хоть какой-нибудь компромат на этого «западника». Но ни зарубежного финансирования, ни порочащих связей — ни-че-го. Всё по правилам. Подпольщика и нигилиста сделать из него не получилось. Как и эмигранта и «западного прихлебателя». Да, его альтернатива была не в интеллектуальных конструкциях утопий и идеологий, она была в самом стиле жизни. Он никогда не разглагольствовал о традиционных ценностях, но его семья говорила сама за себя. Не врать, не воровать и жить по закону. Циникам и геополитическим стратегам, наследникам советской номенклатуры и красной опричнины терпеть такое вольное и одновременно последовательное поведение по понятным причинам было непозволительно.   … И всё же, для меня ушёл не абстрактный Навальный, символическая альтернатива путинской России, а старший соратник. Как-то в очереди на концерт одного иноагента в Олимпийском, это была зима 2016, я сказал ему, что завязываю с практической политикой и возвращаюсь в академическую сферу, потому что не вижу перспектив, а он в свойственной ему манере подшучивал, что, мол, и академия вскоре последует за политикой и никуда-то ты от неё не спрячешься. Спрятаться, конечно, не получилось.   Несколько месяцев назад в письме я направил ему цитату Юнгера о том, что поражение начинается с потери непринуждённости поведения, и он разместил её в конце одной из своих публикаций. Ничто так и не вынудило его потерять эту непринуждённость. И нам не следовало бы, поскольку именно этого они ждали от него, а теперь ждут от нас. Но ведь не все ожидания нужно оправдывать.