Вечер тёк ровно, как манка без комочков: на плите — суп, в коляске сопел Мишка, в телефоне от мужа короткое «задержусь». Юля накинула на себя куртку и, не снимая домашние тапочки — ну на минутку же! — спустилась этажом ниже к сестре: передать банку бульона и забрать у Наташи отжатые ползунки. Подъезд дремал в тёплой сырости: пыльные почтовые ящики, запах куриного бульона, кот, который всегда лежит на коврике у третьей квартиры. — Наташа? — позвала она шёпотом, чтобы не разбудить сына. Коляска скрипнула, будто возражая: «Домой пора»...

Всё началось с молчания. Не с того, когда нечего сказать. А с того, когда слишком много — и ни одно слово не лезет на язык. Я стоял перед человеком, которому хотел сказать: “Прости. Я был не прав. Мне больно. Я скучаю.” А выдавил только: “Ну… как дела?” Он кивнул. Ушёл. А я остался — с грудью, набитой словами, которые не вышли. В тот вечер я пошёл в Архив Неговоримого — отдел библиотеки, куда складывают фразы, которые так и не были произнесены. Там мне сказали: — Это нормально. Не все слова созданы для звука...