— Марин, ну кто так свеклу трет? Ты посмотри, у тебя же не стружка, а каша какая-то получается. Текстуры нет, понимаешь? Тек-сту-ры. Марина замерла с теркой в руке. Фиолетовый сок медленно стекал по запястью, щекотал кожу, но вытирать его не хотелось. Хотелось развернуться и надеть эту миску с «кашей» на голову Тамаре Петровне. Желательно, вместе с эмалированной крышкой. — Тамара Петровна, — Марина говорила тихо, не оборачиваясь, глядя в окно, где в серой предновогодней хмари мокрый снег пытался притвориться праздничным сугробом...

Особняк Артёма всегда казался мне чужой планетой — блестящей, холодной, безвоздушной. Каждый раз, переступая высокий порог с кованой дверью, я чувствовала себя не гостьей, а случайно забредшей статисткой в дорогой декорации. Высокие потолки тонули в подсветке, люстры сверкали хрусталём, а стены украшали картины, в которых я не понимала ровным счётом ничего: какие‑то пятна, полосы, фигуры, будто ребёнок игрался красками. Но я знала, что каждая такая «мазня» стоит дороже, чем все мои сбережения за последние десять лет вместе взятые...