Марина стояла у окна, глядя, как серые, тяжелые капли осеннего дождя разбиваются о стекло, оставляя на нем грязные подтеки. За окном умирал очередной октябрьский день, и ранние сумерки уже окутывали двор. В доме было обманчиво тихо. Эта тишина была не спокойной, а натянутой, как струна, готовая вот-вот лопнуть. Единственными звуками были мерное тиканье старых настенных часов в гостиной и приглушенное, назойливое бормотание телевизора из комнаты свекрови. Этот звук — работающий без перерыва телевизор...

Тишина в сталинской «трешке» на Кутузовском проспекте была неестественной, звенящей, гнетущей. Массивные стены словно впитали в себя горе и теперь давили изнутри. Но продлилась эта тишина недолго. Едва гроб с телом Антонины Павловны вынесли из подъезда, едва траурная процессия скрылась за поворотом, как в квартире, словно по команде невидимого режиссера, началась суета. Воздух, еще пахнущий корвалолом, ладаном и увядшими розами, мгновенно наполнился другим запахом — запахом алчности, жадности и нетерпения...