Его слова повисли в воздухе, густые и тяжёлые, как дым после пожара. Она сидела на диване, прижимая к груди спящую дочь. Несколько минут назад в этой комнате царило уютное вечернее спокойствие, а теперь его будто вымели резким взмахом. Максим стоял посреди гостиной, отвернувшись к окну, за которым медленно гасли краски осеннего дня. Он только что вернулся с работы, ещё пахнул улицей и офисным кофе. — Яна, не драматизируй, — он провёл рукой по волосам, нервный жест, который она узнавала. — Речь не о прописке, а о временной регистрации...

Обещание, данное умирающей подруге, тяжелее любого креста. Особенно когда на дворе июнь 1941-го, а в твоих собственных двадцать три года нет ни кола ни двора. Но глядя в мутные глаза Марфы и слыша за спиной сдержанный всхлип её детей, Анфиса поняла: назад дороги нет. Её слово теперь — закон, который ей предстоит нести через всю войну. Шёл июнь 1941-го, но в избе Марфы Каретниковой от неподвижного, густого воздуха казалось, что время остановилось. Запах болезни — смесь сухих трав, варёной картошки и чего-то тяжёлого, приторного — въелся в бревенчатые стены...