В сентябре кончился год моего плена, и я не видел ему конца; все обстоятельства, на которые я рассчитывал, проходили без пользы, уничтожая одну надежду за другою. Чем более обо мне хлопотали, тем более кабардинцы настаивали на своих требованиях, и даже увеличивали их, когда с нашей стороны показывали готовность согласиться. Между тем мое положение с каждым днем становилось нестерпимее; оковы, недостаток платья и белья, нечистота и голод изнуряли мое тело, а безнадежность убивала дух. С равнодушием к жизни мною овладела болезненная раздражительность, которую иногда я не мог победить...

— Ты знаешь, я вообще человек мирный. Меня даже в школе дразнили «Плюшкин» — потому что никогда не лез в драки и таскал всё в карманах. Пыльную справедливость, как говорил мой отец. Но вчера… Вчера я впервые почувствовал, что стены у нас тоньше, чем совесть у приезжих. Всё случилось, как положено, ночью. Ночью вообще всё случается. Днём ты живёшь, а ночью тебе объясняют, с кем ты живёшь. Был час или два — я не смотрел, я считал удары. Сначала они шли через равные промежутки — как в метрономе: бам… бам… бам...