Помните в прошлый раз я писал, что в поисках интересных отрывков о войне в дневниках Пришвина приходится продираться через тонны его странной самобытной философии? Решил в качестве примера показать вам два отрывка. В одном он рассуждает о русском народе и иностранцах, а во втором описывает свои ощущения от того, что американским журналистам советские власти разрешили пофоткать службу во вновь открывшихся православных церквях ("рисовка" Сталина и советской власти перед Западом). Сразу скажу: лично я половины не понял (как и во многом у него). Если поймете вы — пишите, не стесняйтесь. Хотя, как мне кажется, ясно одно: за многие такие записи "дядя Миша" вполне мог закончить свою жизнь где-нибудь в Бутово (с сирийским вариантом скворечника в голове)... ОТРЫВОК ЗАПИСИ ОТ 5 АПРЕЛЯ 1942 : «...С малолетства и до старости во мне, как кровно русском человеке из города Ельца, живет странное чувство, которое не встречал ни у одного народа. При встрече с представителями любой народности, будь то англичанин, или француз, или китаец, познакомившись с каждым из них, я узнаю в них нечто лучшее, чего не знаю в своем народе. Русский человек хуже всех, — вот мое основное чувство, замечательное тем, что оно нисколько меня не угнетает, напротив, я искренно по-детски радуюсь, что где-то на стороне у других так много всего хорошего. С каким восхищением в Уссурийской тайге выискивал китайцев, давших мне образ Лувена. Какие отрадные минуты я пережил в беседах с англичанами, норвежцами, немцами, лопарями. И я сознаю, что не раз об этих встречах мне хорошо удавалось высказаться. Но как только я хочу сказать хорошее о русских, какой-то тайный голос повелительно запрещает мне: так нельзя. После возвращения пленных 1914-1916 гг. из Германии нужно было видеть, какое благоговение к разумной жизни германского народа распространилось в народах России. И нужно было видеть теперь в эту войну, какой отравой вливался гитлеризм, как чувство превосходства германцев перед всеми народами мира, в это благоговейно чисто детское состояние души русского человека. Сейчас, однако, мне приходит в голову мысль: — А что если в этом запрете русскому человеку думать и говорить о себе хорошее и есть превосходство его перед всеми народами мира. Что если в этом восторге перед другими народами и умолчании о себе таится путь морального переустройства всего мира? В самом деле, если каждый народ будет о другом народе думать лучше, чем о своем, разве это не станет возрождением мира, не станет истинным путем в интернационал? Яд отравы вливается в мою душу, и я начинаю думать, не пора ли пересмотреть это завещанное нам дедами и прадедами чувство смирения русского человека перед иностранцами...» ОТРЫВОК ЗАПИСИ ОТ 6 АПРЕЛЯ 1942 : «...В связи с фотографированием верующих в церкви, думал о своей прекрасной «Муравии» — как было правда прекрасно и как наше русское православное племя стало теперь похоже на индейцев в Америке. Если немцы победят как цивилизаторы, то большевики тоже отойдут в Муравию. Трудно сейчас это представить себе, но гонения безбожников в сравнении с американским фотографированием заутрени представляется Муравией. Итак, цивилизаторская «радость жизни» показала нам, чем она кончается. Отсюда простой вывод, что по смыслу такой машинной цивилизации должен пройти варварский социализм. Но претензию на варварство имеют немцы и большевики...»
1. При сочетании двух вводных слов они разделяются запятыми по основному правилу, то есть выделяется каждое. К счастью, по-моему, я знаю правильное решение задачи. Во-первых, видите ли, я никогда не был в Париже. 2. Если вводное слово или словосочетание стоит в начале или в конце уже обособленного оборота, запятая не ставится; в середине оборота вводное слово выделяется с двух сторон по общему правилу. Он пришел домой поздно, по-видимому после полуночи. Мимо прошел мой сосед, не заметивший, по-видимому, меня...