Неизвестный Галилей Дело было в начале XVII века. В Риме ценители искусств затеяли дискуссию: что ценнее – скульптура или живопись? Сторонники скульптуры, а их было большинство, утверждали, что скульптура важнее, поскольку она имеет, в отличие от картин, рельеф. И поскольку она объёмна, а картины плоские, то, естественно, она ближе к изображаемому объекту. А раз ближе к изображаемому объекту, значит, создаёт большую иллюзию действительности и, следовательно, ценнее. В этот спор был вовлечён и выдающийся флорентийский живописец Лодовико Чиголи, который в то время находился в Риме. Но Чиголи не был силён в схоластических спорах. Поэтому он написал письмо своему близкому другу Галилео Галилею с просьбой снабдить его аргументами против искушённых в словопрениях противников. Каждый из нас, конечно, знает, кто такой Галилей. Один из величайших ученых мира, впервые наблюдавший с помощью изготовленной им зрительной трубы небесные светила, открывший закон инерции, закон падения тел, закон колебания маятника, пятна на Солнце, горы на Луне, четыре спутника Юпитера, фазы Венеры. К нему и обратился за помощью Чиголи. В этом не было ничего удивительного – их связывала давняя и тесная дружба. Лодовико недавно доказал свою преданность Галилео: на последней своей работе, фреске церкви Санта-Мария Маджоре, он изобразил Луну, причём так, как она была видна в телескоп Галилея. Это был смелый шаг, потому что открытие Галилея, как и его телескоп, были предметом многочисленных насмешек, а в 1633 году даже осуждены римским католическим судом. Теперь Галилео представлялась возможность показать своё расположение другу. И он пишет тому длинное письмо, которое отправляет в Рим 26 июня 1612 года. В этом письме Галилей показал себя с новой для большинства из нас стороны. Мы знали его как учёного, а он оказался еще и тонким знатоком искусства, прекрасно понимающим его специфику, и со свойственной учёному логикой её обосновывающим. Это видно, в частности, из аргументов, которые так ждёт Чиголи. Вот что пишет Галилей: «Произведения скульптуры имеют рельеф лишь постольку, поскольку они оттенены, а если мы покроем тенью все освещенные части скульптурной фигуры с помощью краски настолько, что её тон станет полностью одинаковым, то фигура будет казаться полностью лишённой рельефа». Это не просто аргумент, это приглашение к эксперименту: кто не верит, может попробовать. Неизвестно, воспользовался ли кто-нибудь из участников спора предложенным доказательством, но известны результаты опыта, поставленного по схеме Галилея в наше время. Были взяты два резиновых шара, их сбоку осветили, чтобы подчеркнуть рельеф, и сфотографировали. А потом один из шаров был закрашен темной краской в том месте, где на него падал свет, и оба шара снова сфотографировали. И что же? На первой фотографии шары выглядели как шары, на второй один из них, закрашенный, походил на совершенно плоский диск. Таким образом, аргумент Галилея был абсолютно обоснованным. «Правда, - пишет далее учёный - это не значит, что скульптура не имеет отличий от живописи. Имеет, конечно: у неё три измерения – высота, ширина и глубина, тогда как у картины только два, она плоская. Но это обстоятельство - продолжает Галилей - вовсе не говорит в пользу скульптуры как вида искусства. Напротив - неожиданно утверждает он - это значительно снижает её достоинства». И поясняет почему: «чем дальше отстоят средства воспроизведения от воспроизводимого предмета, тем более заслуживает восхищения воспроизведение. Причем это относится не только к созданию произведения, но и к его прочтению. Понять картину сложнее, чем скульптуру; песня со словами нагляднее, чем музыка без слов».