Джесси Джеймс | Фантастика

Виктор ответил не сразу. В трубке висело молчание, прерываемое лишь треском помех. — Лена? — голос Виктора звучал хрипло. — Ты на время смотрела? — У меня нет времени на этикет, Вить. Слушай внимательно. Я изложила суть сухо, без эмоций, словно зачитывала список покупок. Муж. Развод. Украденные деньги со счета. И папка. Главная улика лежала передо мной на кухонном столе, прямо возле вазочки с засохшим печеньем. — Ты уверена насчет подписи? — тон Виктора изменился, сонливость слетела мгновенно. — Я смотрю на неё прямо сейчас...

Черный внедорожник, урча мотором как сытый хищник, перегородил въезд на участок так, что калитку можно было открыть лишь наполовину. Фары погасли, но двигатель продолжал работать, отравляя свежий дачный воздух тяжелым запахом несгоревшего бензина. Галина Петровна стояла на крыльце, сжимая в руке кухонное полотенце так, что побелели пальцы. За её спиной, в полумраке дома, замерли дети, чувствуя, как вчерашняя эйфория от покупки сменяется липким страхом. Дверь машины распахнулась. Из салона, под хриплые...

Один из вошедших, тот, что с перебитым носом, медленно вынул изо рта зубочистку и небрежным щелчком отправил её на пол. Прямо на мой свежевымытый паркет. Этот мелкий, грязный жест подействовал на меня сильнее, чем все их угрозы вместе взятые. Внутри, где-то в районе солнечного сплетения, холодный ком страха вдруг превратился в твёрдую, как камень, уверенность. — Поднимите, — сказала я. Голос прозвучал тихо, но в гулкой пустоте пекарни он был подобен звуку затвора. Бандит — Андрей мысленно назвал его «Бульдог» — удивлённо моргнул...

Загар лег ровно, золотистым слоем скрыв бледность офисной зимы, но турецкое солнце так и не смогло выжечь из моей памяти въедливую привычку экономить на себе. Я стояла в супермаркете перед полкой с сырами, гипнотизируя ценники. Рука по инерции, словно обладая собственной мышечной памятью, тянулась к «Российскому» по акции — тому самому бруску в запотевшем полиэтилене, который на вкус напоминает плавленый пластик, но зато «выгодно». Пальцы уже коснулись упаковки, когда я резко одернула себя, словно обожглась...

Дядя Миша разгладил листок на колене, щурясь от яркого июльского солнца. Бумага хрустнула, как сустав старого артритника, и этот звук в дачной тишине показался оглушительным. Сергей Петрович стоял, не дыша, словно школьник перед директором. Ему казалось, что сейчас этот грязный листок превратится в приговор, который обжалованию не подлежит. Он помнил, что писал тогда, с пьяных глаз, и именно эта искренность пугала его больше, чем потеря денег. — Ну, слушайте, — с важностью конферансье начал сосед, поправив пиджак...

Калитка скрипнула и захлопнулась, с сухим щелчком отрезая Ларису от этого мира. Звук удаляющихся шагов и глухой стук трости по асфальту затихли, растворились в вечернем гуле поселка, но напряжение на веранде никуда не делось. Оно висело в воздухе плотным, душным облаком, смешиваясь с едким запахом горелого мяса — Паша в оцепенении так и не снял шампуры с огня. Кира стояла, не шевелясь, словно статуя, высеченная из льда и страха. Она смотрела на носки своих пыльных кед, будто там, на резине, был написан ответ на главный вопрос вселенной...

Чайная ложка звякнула о фарфор, и этот звук показался мне громче пушечного выстрела. В комнате пахло приторными духами Тамары — тяжелым, мускусным ароматом, который, казалось, вытеснял кислород, захватывая пространство так же агрессивно, как и его хозяйка. Она сидела на моем диване, в моей гостиной, и вела себя так, словно только что купила этот дом вместе с нами в придачу. — Какой бисквит, Светочка, — проворковала она, отправляя в рот кусок торта. — Немного суховат, конечно. Я обычно пропитываю коржи коньяком...

Дверь подъезда захлопнулась с тяжелым металлическим лязгом, отрезая Марину от запаха остывающей утки, наряженной елки и нытья приходящего в себя мужа. Морозный воздух ударил в лицо, обжигая щеки, но этот холод был приятным, отрезвляющим. Он был настоящим, в отличие от той пластмассовой жизни, которой она жила последние годы, пытаясь быть удобной для всех. Женщина в сером костюме, представившаяся Ингой, кивнула на черный тонированный минивэн, стоящий у тротуара. Двигатель машины работал тихо, почти бесшумно, выпуская клубы белого пара в темное небо...

Квартира матери Виктора пахла безнадежностью. Это был сложный, въедливый дух, который невозможно вытравить проветриванием: смесь корвалола, пыльных ковров, которые не видели снега с девяностых годов, и жареного лука, въевшегося в виниловые обои намертво. Виктор морщился каждый раз, переступая порог, но идти ему было некуда. Прошел месяц с той встречи на лестничной клетке, когда перед его носом захлопнулась дверь в прошлую жизнь. Месяц, который Виктор провел в яростных попытках найти справедливость, как он её понимал...

Я смотрела на связку ключей, лежащую на белой скатерти, как на заряженный пистолет, дуло которого смотрит мне прямо в лоб. Артем и Полина улыбались, ожидая моей реакции. Они выглядели так, словно только что объявили о присуждении мне Нобелевской премии мира, а не о начале полномасштабных боевых действий на моей территории. — Мы объединим квартиры, — повторила Полина, и её голос звенел, как плохо настроенная, дешевая скрипка. — Это же гениально, Елена Дмитриевна! Ты не будешь одна, мы всегда рядом, буквально за стенкой...

Воздух дрожал от жара, исходившего от соседской бани, но еще сильнее он вибрировал от ненависти, волнами исходившей от моей матери. Она с хрустом выломала гнилую штакетину из забора. В её глазах я видела не родного человека, а загнанного зверя, у которого отбирают последний кусок добычи. — Не смей! — визжала она, замахиваясь палкой. — Это моё! Я единственная наследница! Граф зашипел, выгнул спину дугой и прижался к земле, готовый вцепиться в любого, кто протянет руку. — Мама, стой! — крикнул Виталик, но сам уже лез через дыру в сетке-рабице, с треском раздирая куртку...

Телефон в руке ожил ровно в тот момент, когда Ольга коснулась экрана, чтобы набрать номер с визитки. Аппарат завибрировал, словно предупреждая: обратного пути не будет. На дисплее высветился незнакомый городской номер. Ольга сделала глубокий вдох, ощущая, как сладкий, тяжелый аромат бордовых роз смешивается с запахом остывающего кофе. — Слушаю, — произнесла она, стараясь, чтобы голос звучал твердо, в тон той женщине, которой она стала за последние сутки. — Ольга Николаевна, добрый вечер. Голос был низким, с характерной хрипотцой, которую невозможно подделать или сыграть...