Истории у камина

Настроение у Анны было ни к черту. Весь день валилась посуда из рук, даже любимая чашка треснула. Предчувствие чего-то нехорошего не отпускало. Проходя мимо кабинета мужа, она остановилась, заслышав какую-то возню. Тихонько постучала – тишина. Странно. Постучала еще раз – опять ничего. Тогда она просто толкнула дверь. И обомлела. Сережа укладывал вещи в раскрытый чемодан, а на столе лежали билеты. Настоящие, бумажные – такие покупают, когда собираются уехать надолго. Сергей обернулся на скрип двери, и его лицо исказила досада, будто она застала его за чем-то постыдным...

Всегда любила приезжать к бабушке в деревню. В ее доме пахло свежеиспеченным хлебом, травяным чаем и старыми книгами. В городской квартире, где я жила с мамой и братом Сергеем, такого уюта не было. Может, дело в бетонных стенах, а может, в том, что мама вечно пропадала на работе, пытаясь обеспечить нас после развода с отцом. В тот июльский день я сидела на веранде, перебирая смородину для варенья. Бабушка хлопотала рядом – подготавливала банки, которые после будут наполнены рубиновой сладостью. – Вера, подай мне полотенце, – попросила она, не отрываясь от своего занятия...

Всегда любила приезжать к бабушке в деревню. В ее доме пахло свежеиспеченным хлебом, травяным чаем и старыми книгами. В городской квартире, где я жила с мамой и братом Сергеем, такого уюта не было. Может, дело в бетонных стенах, а может, в том, что мама вечно пропадала на работе, пытаясь обеспечить нас после развода с отцом. В тот июльский день я сидела на веранде, перебирая смородину для варенья. Бабушка хлопотала рядом – подготавливала банки, которые после будут наполнены рубиновой сладостью. – Вера, подай мне полотенце, – попросила она, не отрываясь от своего занятия...

Тот вечер был на удивление тихим. За окнами моросил дождь, и капли, словно крошечные барабанщики, отбивали ритм на подоконнике. Я стояла у плиты, помешивая борщ – любимое блюдо Максима. Вернувшись пораньше с работы, решила порадовать мужа домашним ужином. Наши отношения в последнее время стали натянутыми, словно струна, готовая вот-вот лопнуть. Максим часто задерживался на работе, приходил домой уставший и молчаливый. Я списывала это на проблемы в его архитектурном бюро – недавно они взялись за крупный проект реконструкции исторического квартала...

Мария стояла у окна, наблюдая, как осенний ветер срывает последние листья с берёзы во дворе. Телефонный звонок разбил тишину квартиры. Она поморщилась – снова муж, уже третий раз за час. Павел волновался, торопил, а ей хотелось оттянуть неизбежное как можно дальше. – Ты выехала? – голос мужа звучал напряжённо. – Собираюсь, – солгала Мария, хотя сумка была давно готова, а такси уже вызвано. – Мама спрашивает о тебе, – в трубке слышалось больничное эхо. – Врачи говорят, осталось немного. Мария закрыла глаза...

Дождь барабанил по карнизу, создавая уютный фоновый шум в моём кабинете. Я перебирал документы, готовясь к завтрашнему совещанию, когда раздался звонок в дверь. Посмотрев на часы, я удивился — почти девять вечера, кого могло принести в такое время? В дверях стояла Вера Павловна, моя тёща. Строгое тёмно-синее пальто, идеально уложенные седые волосы и этот её фирменный взгляд — словно рентгеном просвечивает. За пять лет брака с Наташей я так и не смог привыкнуть к этому взгляду. — Добрый вечер, Вера Павловна, — я постарался улыбнуться...

Чашка с горячим чаем согревала мои ладони, пока я смотрела в окно на осенний двор. Листья кружились в воздухе, словно крошечные рыжие вертолетики. Я всегда любила осень — время тепла и уюта, шерстяных носков и яблочных пирогов. Но не в этом году. Этой осенью я ждала возвращения сына из армии и боялась этой встречи так, как не боялась ничего в жизни. Антон должен был приехать сегодня. Поезд прибывает в шестнадцать ноль-пять, он писал об этом в последнем письме. Я испекла его любимый пирог с яблоками и корицей, прибрала в комнате, постелила свежее белье...

В день своего тридцатилетия я впервые увидела, как плачет моя мать. Не те скупые слёзы, что она проронила на похоронах отца, не нервные всхлипы после очередной ссоры. А настоящие, отчаянные рыдания, от которых тряслись её узкие плечи и подпрыгивал подбородок. Мы сидели на кухне её старой квартиры. Та же клеёнка в бледно-голубой цветочек, те же занавески, тот же скрипучий буфет. Время здесь словно застыло, как муха в янтаре. Мать достала хрустальные рюмки – «по-праздничному» – и разлила коньяк. – За тебя, доченька, – сказала она, поднимая рюмку дрожащей рукой...

Сообщение от Андрея пришло, когда я стояла в очереди на кассе продуктового магазина. «Не возвращайся домой сегодня. Я всё объясню завтра». Телефон выскользнул из моих рук и с глухим стуком упал на кафельный пол. Кассирша недовольно посмотрела на меня, а женщина позади кашлянула, намекая, что я задерживаю очередь. — Извините, — пробормотала я, поднимая телефон. Экран не разбился, и сообщение всё ещё светилось на нём, словно предупреждающий знак. Я перечитала его ещё раз, надеясь, что это какая-то глупая шутка...

Бабушку Веру перевезли к нам, когда ей исполнилось восемьдесят. Сердце шалило, ноги отказывались ходить, а в деревенском доме с печным отоплением оставаться одной было уже невозможно. Мама долго уговаривала её переехать в город, но бабушка упрямилась – не хотела бросать избу, огород, могилу деда на сельском кладбище. Согласилась только после второго инфаркта, когда поняла – не справляется. Мы с мужем как раз купили трёхкомнатную квартиру в новостройке. Просторную, светлую, с большой кухней и раздельным санузлом...

Мы с Людмилой Сергеевной никогда не ладили. С самого первого дня, когда я переступил порог их квартиры, держа в руках нелепый букет гвоздик, она смотрела на меня как на таракана, случайно заползшего на её безупречно чистую кухню. Прямая спина, поджатые губы, холодный взгляд из-под очков в тонкой золотистой оправе. — Так вы, значит, в охране работаете? — спросила она тогда, растягивая слова с таким презрением, словно я признался, что подметаю улицы или чищу канализацию. — В службе безопасности, — поправил я...

Я никогда не забуду тот день. Запах больницы, пропитавший одежду. Гнетущая тишина палаты, нарушаемая только хриплым дыханием и мерным писком приборов. И её глаза — мутные, с желтизной, но всё ещё цепкие, полные решимости высказать то, что она держала в себе три десятилетия. Моя свекровь, Ирина Павловна, умирала от рака. Врачи отвели ей не больше недели. Когда я пришла навестить её в тот вечер, она попросила медсестру оставить нас наедине. — Марина, — её голос звучал неожиданно твёрдо. — Мне нужно тебе кое-что сказать...