Мозаика жизни

Дверь хлопнула, как крышка пианино, — глухо и чуть фальшиво. В коридоре звякнули ключи, и тишина разлилась по квартире. Алёна Мирская стояла у лифта с чемоданом цвета мокрого асфальта и слушала, как старый подъезд тоскует сквозняком. В Ясенске была поздняя весна, и трамваи, крашеные в ярко лимонный, расплывались отражениями в лужах. В телефоне мигали непрочитанные сообщения от Степана: «Где ты?», «Алён, возьми трубку», «Не так же…» — Поздно, — сказала она своему отражению в хромированной двери лифта и нажала на «вниз»...

В коридоре районного суда пахло мокрой ватой и краской, как в больничном отделении, где стены топят потерянный человеческий голос. Лада стояла у окна и наблюдала, как по стеклу скатывается редкая февральская морось. Она прижимала к груди папку с красным кантом — не документ, а спасательный круг, насквозь проткнутый скрепками. Внутри шуршала тонкая бумага с сухими формулировками и толстой печатью. Мир за этой печатью всегда казался ей каменным, неповоротливым; сегодня он должен был оказаться на её стороне...

Ночь скрипела льдом. Стекло на кухне покрывалось узорами, как будто кто-то царапал по нему пером. Егор стоял у плиты и слушал, как шипит чайник, а за дверью в прихожей — тонкий, неровный голос. — Егорушка… открой… тут ветер… я совсем продрогла… Марина, скрестив руки на груди, прижалась плечом к косяку. На ней был просторный свитер цвета мокрого асфальта, волосы собраны в небрежный пучок. — Не открывай, — сказала она, не повышая голоса. — Это снова спектакль. У неё каждый сезон — новая премьера. Егор вздохнул, достал из шкафчика три кружки, но третью поставил обратно...

Я узнала её издалека по блеску лакированных туфель: тонкие шпильки цокали по мрамору, как стрелки метронома, отсчитывающего последние такты чьей-то семейной идиллии. Зал гудел золотистым светом, отражённым в бокалах; под потолком будто плавали медузы-люстры, и в каждой вибрировала музыка вечернего города. Я держала поднос обеими руками — чтобы не выдать дрожь. Она — та, ради которой меня выкинули за порог, — смеялась, запрокидывая голову, так, чтобы блеснули серьги. Его — того, кто привык получать...

Сначала я увидела его не на столе, а в отражении. В матовом стекле двери, за которой гудели лампы, надрывался отсчётчик воздуха и плавно бился зелёный луч монитора. Отражение было смазанным, будто дождём, — широкая грудь под грязной футболкой, ломанная линия носа, оставленная чьей-то давней дракой, — и знакомая, почти бессовестно знакомая родинка у уголка губы. А потом дверь скользнула, и стекло перестало быть экраном. Я стояла в коридоре в одноразовом халате цвета мяты, с руками, спрятанными в перчатки, как в панцирь...