Чужой почерк

Эх, Москва! Не город – вечный двигатель, вечный базар, вечная стройплощадка! Говорят, старина ушла, сгинула под стеклом и бетоном небоскребов. Вздор! Она тут, под ногами, в асфальте трещинами, в выхлопной вони пробки на Садовом, в истошном крике таксиста, несущегося по выделенке, словно Ванька-извозчик от квартального. Она – в этом неистовом, охальном, дышащем на ладан и новейшими технологиями городе! Взгляните-ка с утра на станцию метро «Охотный Ряд». Не станция – человеческое море! Рев, гам, давка! Не разносчики с лотками – курьеры с квадратными рюкзаками, шныряют змеями сквозь толпу. «Деливери! Деливери клаб!» – орут в телефоны, ловя заказы...

Я встретил Уоллеса в баре для тех, кто не пьёт. Это, конечно, был не бар в обычном смысле. Скорее, антиреклама пространства, где отсутствует алкоголь, но в наличии — кофе со льдом, вафли без глютена и Wi-Fi, у которого был внутренний доступ в ад. Мы оба сидели с одинаковыми макбуками, и у нас было одинаковое выражение лица: человека, который очень хочет забыться, но уже забыл, что именно хотел забыть. Уоллес рассказывал мне о двери. В стене. В Лондоне. Не в том Лондоне, который вы видели на открытках, а в другом, который строили во сне пьяные архитекторы позднего неореализма. Там, между серой бетонной...

Я встретил Уоллеса в баре для тех, кто не пьёт. Это, конечно, был не бар в обычном смысле. Скорее, антиреклама пространства, где отсутствует алкоголь, но в наличии — кофе со льдом, вафли без глютена и Wi-Fi, у которого был внутренний доступ в ад. Мы оба сидели с одинаковыми макбуками, и у нас было одинаковое выражение лица: человека, который очень хочет забыться, но уже забыл, что именно хотел забыть. Уоллес рассказывал мне о двери. В стене. В Лондоне. Не в том Лондоне, который вы видели на открытках, а в другом, который строили во сне пьяные архитекторы позднего неореализма. Там, между серой бетонной...

Джим ди Гриз, некогда гроза галактических банков и кумир всех, кому претила скучная правильность Мира-Полиции, ныне ощущал себя не столько Стальной Крысой, сколько старой, заржавевшей мышеловкой. Запах тюрьмы на астероиде Цербер-7 был специфическим: смесь озона от дешевых силовых полей, пыли от вентиляционных шахт, не прочищавшихся десятилетиями, и тонкой, но неистребимой нотки человеческого отчаяния. Какой идиот назвал эту дыру в честь пса, охранявшего выход из Аида? – подумал Джим, потирая запястье, на котором еще не зажили следы от наручников. Выхода отсюда нет. Только вход. Побег с планеты-тюрьмы...

Двадцать третьего мая 18... года космический корабль «Бесшабашный Плут» Джеймса ди Гриза, пробитый метеоритами, совершил вынужденную посадку среди холмов незнакомой планеты. Воздух был свеж, пейзаж идилличен, но покой длился мгновения. Из-за бугра показались солдаты в мундирах ослепительно-красного цвета, с блестящими касками и длинными ружьями со штыками. «Во имя Его Королевского Величества Георга Двенадцатого!» – прогремел офицер с усами, напоминавшими щетки для бутылок. – «Нарушитель воздушных границ Великой Британской Механической Империи! Вы арестованы! Шпион? Диверсант?» Джим, мастер импровизации,...

По записям, найденным среди бумаг доктора М. Лозина «Дело это, мой дорогой друг, — сказал инспектор Глебский, закуривая свою неизменную трубку, — и по сей день остается в числе тех, что предпочитаешь забыть, хотя разум требует раз за разом в него возвращаться». Было уже за полночь, когда я прибыл в отель с названием столь странным, что оно звучало скорее как газетный заголовок, нежели как наименование пристанища уставших путников: " У погибшего альпиниста". Дорога вела по крутым, заснеженным серпантинам, где каждый поворот казался финальным. Я, доктор М. Лозин, был приглашён сюда в качестве медицинского консультанта, но обстоятельства моей поездки были куда как туманны...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: МОСКОВСКИЕ СКИТАЛЬЦЫ Июнь. Москва пылала и шумела, как вокзал в разгар июльской миграции. От Парка Горького до Китай-города — толпы: молодежь с термосами смузи, пенсионеры с выражением «мы всё помним» и туристы, фотографирующие всё, включая голубей и брусчатку. На фоне этого уличного оркестра выделялись трое. Первый — мужчина лет шестидесяти, с сединой, в потертом плаще и шляпе, как будто только что вышел со съёмочной площадки фильмов о Коломбо. Второй — юноша лет двенадцати, с книгой Пратчетта в руках и старым смартфоном в кармане. И третий — джек-рассел-терьер по кличке Шторм, белый, как соль Байкала, с глазами, в которых читалось больше, чем в соцсетях выпускников журфака...

Ветер пел, как духи забытой эпохи. Он проносился сквозь остовы небоскрёбов, оставляя на их изломанных стальных телах царапины тысячелетий. Где-то внизу, в кишках полуразрушенного мегаполиса, юноша по имени Широ бежал. Он был мал, тонок, почти тенью. Но в его груди пульсировал огонь, чуждый холодным стенам техно-диктатуры. Широ родился под куполом Сайтoмы — одного из последних оплотов Империума Цифровой Гармонии. Здесь всё было просчитано: рождение, смерть, движение, мысль. За малейшее отклонение от нормы карали безжалостно, и не люди, а машины с человеческими лицами — кибер-самураи Совета. Но Широ не хотел жить, как программы...

Солнце, жирное, как желток из пастеризованного яйца, липло к бронированным окнам особняка «Лесная Субстанция». Внутри пахло дорогим паркетным лаком, нано-воском для плитки «Каррара Премиум» и сладковатым запахом испарений от электронной сигареты, которую затягивала Алла Борисовна Гурмыжская. Она сидела в «зоне релакса» – белый кожаный пуф в форме почки, встроенный в пол с подогревом. На огромном экране-стене транслировался тихий, бесконечный стрим: капли дождя на камере наблюдения у гаража. Алла Борисовна была одета в комбинезон из биоразлагаемого неопрена цвета «пыльная роза». Ее лицо, обработанное...

Повествование, реконструированное по сохранившимся записям экспедиции, которая исчезла, оставив после себя лишь электронные эхо и метафизические вопросы. — Ты уверен, что это разумно? — голос Карен, усиленный внутренним коммуникатором, звучал как уравнение без переменных: точно, но непроверяемо. Гаррисон не ответил сразу. Его глаза скользили по куполу сканера, словно он искал не данные, а оправдание собственным поступкам. На экране дрожали тени руин — город мёртвых, по официальным картам заброшенный еще сто лет назад, но сейчас он светился синим на инфракрасных снимках. Словно там кто-то… двигался...

Дождь хлестал по неоновым вывескам «МегаФона» и «ГосУслуг Онлайн», отражаясь в лужах, как в черных зеркалах. Аполлон Пережогин, айтишник третьего разряда из гигантской госкорпорации «РосСинтезДанных», почувствовал странный холодок где-то в районе солнечного сплетения. Не боль, нет. Скорее… отключение. Как будто кто-то выдернул виртуальный шнур из его жизненного сервера. Он успел доползти до своей «однушки» в панельной высотке – цифровом муравейнике. Жена, не отрываясь от стрима блогера-диссидента, бросила через плечо: «Опять крипту майнишь? Башка трещит?» Аполлоша (так его звали за спиной коллеги) хрипло выдавил: «Я… кажется… умер»...

Наутро, когда Дарья поняла, что Бог – это просто баг в прошивке сознания, она по-прежнему чистила медный алтарный крест до блеска в церкви Успения в тихом подмосковном Зарёченске. Металлический холодок и отблески напоминали ей детство, когда отец, протоиерей Волков, учил её, как правильно молиться, чтобы «установить соединение» с Абсолютом. Он и не подозревал, конечно, что Абсолют – это стартап из Сколково, а не из Пало-Альто. В Зарёченске время текло густо, как остывший чай из самовара после воскресной трапезы. Будущее здесь было смутной абстракцией, а настоящее – плотной кашей из прошлого, замешанной на дрожжах постсоветской набожности и советской инерции...