Галина С.

МАТЬ И ДОЧЬ. Парафраз. Она – сухонькая, некрасивая, но на такие лица хочется смотреть, - есть в них нечто успокаивающее, доброе. На вид ей лет около шестидесяти, одета в простенькое платьице, усыпанное мелкими цветочками, сидит не горбясь, комочком сложив на коленях руки и открыто смотрит на тех, кто задаёт ей вопросы, отвечая на них тут же, не задумываясь. А напротив неё – дочь, смазливая блондиночка в красном платье, не прикрывающем колен, лет ей около тридцати, и сидит на длинном диване как бы на краешке, смотрит на всех, кто к ней обращается, недоверчиво и даже чуть вызывающе. Между матерью и дочерью – конфликт: дочка только что обвинила мать в том, что та выгнала её из дома с годовалым ребёнком. Вижу на экране напряжённо-возмущенные лица сидящих в студии, почти слышу их, осуждающие мать слова…Но шоу катится по своему сценарию и в студию входит соседка матери, подтверждает её слова о непослушной дочери; входит и её сын, с осуждением посматривает на сестру, - он явно на стороне матери. Но вот уже сидит рядом с дочерью девушка, рассказывающая как поддерживала свою подругу, мелькают кадры «хроники» жизни дочери, матери…И вырисовывается «картина»: в небольшом районном городке жила семья, в которой было трое детей, - два сына и дочь. Но умирает отец, вдова все годы, пока подрастают дети, работает в нескольких местах, но старший сын тоже умирает, а дочь, с раннего возраста растущая взбалмошной, любит погулять, повеселиться и в семнадцать лет приносит в дом ребёнка (девочку) от отца, попавшего в тюрьму. И внучку все годы растит бабушка, за что та называет её мамой, а дочь всё так же живёт случайными подработками и вот недавно родила второго ребёнка. Мать пришла к ней в род дом с набором белья для него, но вот… Дочь сидит напротив матери и на всю страну обвиняет её, что та хочет отобрать у нее и сына.И снова кадры «хроники»: аккуратная комнатка со множеством игрушек, внучка, льнущая к бабушке и фотокадры её настоящей матери: полуобнаженная позирует фотографу. А потом в студию войдёт и девочка, сядет рядом с бабушкой, с опаской будет посматривать в сторону матери, а когда её спросят, с кем хочет жить, то не ответит и только прижмётся к «маме». 5 Оценили 5 человек Показать список поделившихся

Была она худенькая, росточку небольшого, с белыми прядками седых волос из-под цветастого платочка и глазами, не утратившими голубизны, из которых струилась тихая благодать.Раиса Николаевна… В то время, отчаявшись найти няню для своего годовалого сына, которого никак не удавалось устроить в ясли, пришло в голову попробовать пригласить хотя бы на месяц её, которую часто видела сидящей на балконе, напротив. И она согласилась. А жила в однокомнатной квартирке вместе с племянницей Лизой, преподавателем истории. Пытаюсь вспомнить: кем работала Николаевна, была ли замужем, были ль дети? Нет, не помню. А, может, и не знаю, ведь старушка ничего о себе не рассказывала. Уже потом, когда мы водили сына в ясли, я, возвращаясь с работы, встречала её иногда у подъезда, и она совала мне в руку несколько десяток: «На, возьми… пригодятся». Конечно, я отказывалась, но Раиса Николаевна твердила: «Да мне они не нужны… а то Лиза отнимет и опять кольцо золотое купит… денег-то у нее уже и на машину хватит». Племянница её была полной противоположностью своей тётке, - громкой, агрессивной, с вечно недовольно стреляющим взглядом серых холодных глаз. Когда стала к нам захаживать, то её посещения обернулись для меня бедствием, - не уходила часа по два, рассказывая только о соседях, - какие, мол, плохие! - и мне, вымотанной на работе, приходилось поддерживать этот разговор. Иногда я навещала Раису Николаевну, принося незамысловатое угощение, и она хвалила мои блинчики с творогом, благодарила, но каждый раз во взгляде Лизы замечала я чуть сдерживаемое раздражение из-за моих гостинцев, поэтому посещения становились всё реже. А потом узнала, что племянница выселила свою тётку в тёмный коридорчик, хотя квартира той и принадлежала, а когда навестила старушку, то она даже не пожаловалась на племянницу. Могла ли я защитить Николаевну? Не знаю. Ведь как вмешиваться в чужие семейные отношения? Но чего не могу простить себе, так это… Только дважды и успела навестить добрую старушку, когда та заболела. А ведь незадолго перед смертью с балкона она прокричала дочке, когда та бегала во дворе: «Скажи маме… пусть зайдет». И я собиралась, но… Работа, дети… Да нет, это – не оправдание. На похороны пришла с белыми гвоздиками… которых потом не оказалось на могиле. А когда, спустя неделю, Лиза пригласила меня на «поминальный чай», то, посматривая вопрошающе, всё повторяла: тётино кольцо, мол, куда-то запропастилось. Вначале я не придала значения этому её взгляду, а потом, когда она всё же нашла кольцо в ванной, в спичечной коробке и, позвонив, радостно сообщила об этом, то меня осенило: так вот зачем Раиса Николаевна приглашала меня!.. Хотела кольцо своё подарить. Ведь как-то спросила: «Что ж это у вас кольца-то на руке нет?» Через год умерла и Лиза, - с подругой шла на дачу, приостановилась, сказала: «Ой, что-то у меня с головой…», и упала, так что всё её золото и деньги, которые копила, отбирая и пенсию у своей тётки, достались дальней родственнице, а квартира – государству.

ГОПИКИ ИЗ ДЕТСТВА Наконец-то земля оттаяла и чуть подсохла, а, значит, можно идти на чужие огороды, что зачернели там, за лугом, у речки, и рыть, рыть... Копнёшь лопатой раз, другой… восьмой, девятый и - о радость! Из черного влажного развала земли вдруг улыбнётся промерзший светло-коричневый клубень картошки. Осторожненько, чтобы не прорвать кожуру, извлечёшь его из земли, бережно положишь в котелок и снова лопатой - и раз, и другой, и десятый… Нет, то была истинная радость для меня, семилетней девочки, вот так, в еще влажной земле, находить весело подмигивающие под солнцем клубни и складывать в котелок. Потом мама снимет с них тоненькую кожуру, под ней обнажалась почти белая мякоть, которую она перекрутит через мясорубку, добавит лука, немного муки, если та была и выпечет те самые гопики. Но поскольку подсолнечное масло в те годы было редкостью, то смажет сковородку жёстким и поэтому неубывающим куском сала, который гулял от одной соседки к другой, пока… Но то была бы уже другая история, а тогда выменяла я у подруги такой гопик на булку, - не захотела она её есть потому, что оказалась не пропеченной, да и гопика ещё не пробовала, - и она с осторожностью откусила от него, пожевала и... выплюнула! А я, отщипывая от той булки по маленькому кусочку и обсасывая зубы, вязнувшие в непропеченном и чуть горьковатом тесте, до самого вечера наслаждалась забытым за годы войны* вкусом, недоумевая: и как она могла отдать мне это? Ну, а гопики… Конечно, лакомством, подобным булке, они не были, но пока соседи не вскопали те свои огороды у речки, мы были сыты весенними гопиками, - только не ленись!

Из минувшего. Проснулась в седьмом часу и сразу же проснулись и мои мысли-мыслишки. Как всегда, подумалось: «Отогнать, не дать им разгуляться!» Но увы, вспомнилось, что сегодня – 7 ноября, праздник Великой октябрьской социалистической революции, как называли его долгие годы, а значит, эти самые «мысли-мыслишки» о нём уже не дадут уснуть и когда уже села за компьютер, вспомнилось… В восьмидесятых годах, в одну из годовщин этого события, мой начальник ходил по кабинетам и поздравлял нас: «С наступающим праздником!». Я не сразу ответила, взглянула на него, а он прибавил: «Так сказать...» И я улыбнулась: - Да уж… «так сказать». Лучше б этого праздника и вовсе не было - Что так? – улыбнулся и он: - Как же?.. традиция... годовщина...» «Годовщина чего? Что у пропасти висим? - Да не скажите… Были и достижения… - Сергей Филипыч, о каких Вы достижениях? Уничтожили крестьянство, религию, репрессировали интеллигенцию, а Вы... Потоптался возле моего стола, взглянул: - Да… крестьян... И стал сбивчиво, словно выдавливая из себя слова, рассказывать: вот, мол, он и сам из крестьян, что жили они зажиточно, а когда после революции землю раздали, то и еще лучше стало. - Ну а потом... И замолчал, отошел к окну, постоял там с минуту, обернулся: - Но ничего, в нашей деревне на трудодни кое-что давали. Правда, далеко не везде так было. Стоял напротив, полуприсев на соседний стол, и говорил сбивчиво, с паузами, словно только-только осмысливая: - Да, крестьянство уничтожили... интеллигенцию тоже, а «гегемона-пролетариата» все утверждали, утверждали, но, в конечном счете, и его обманули. Слушала, помалкивала, а на языке висело: «Ну почему ж ходите и поздравляете!?» Но не спросила. И потому, что не хотелось снова услышать враньё. А потом появились у меня такие записки: 1980 «В первом номере журнала «Знамя» прочитали с мужем пьесу Шатрова* «Дальше, дальше, дальше...», в которой берется под сомнение и Октябрьская революция, все социалистические завоевания и кто-то из героев говорит, что ничего, мол, у нас не изменится, пока там, наверху, будет старый аппарат. Чудо! Чудо, что дожили до возможности таких публикаций». 1988 «Сидим с телеоператором Сашей Федоровым в холле, и я читаю ему отрывок из статьи Нуйкина* в «Новом мире»: «Пора бы наших «благодетелей» поткать носом, как поганых кошек, в дерьмо: прошло уже семьдесят лет после революции, а они еще элементарно не накормили народ. На полках сейчас в основном полу гнилая картошка да минтай в банках». 1990 «По радио транслируют заседание съезда народных депутатов, - стоны и вопли о помощи! Гибнут реки, леса, зарастают сорняками поля, растет преступность, совхозы и колхозы давят арендаторов, да и колхозники им помогают, - в Сибири одного спалили. И нет уже сил слушать все это! А Горбачев* все никак не может отвернуться от социализма и снова выступил с обвинениями против Ельцина*: он, де, в своем докладе не разу не упомянул о достижениях социализма, поставил, де, под сомнения завоевания революции семнадцатого года! Ну кто объяснит нам, несчастным: где же эти достижения и завоевания, если все годы продукты были «в чёсточуку», как говорит мама, а теперь из магазинов расхватали крупы, горох и остались одни макароны». «Седьмое ноября. Годовщина революции. Пасмурно, чуть тронутые ледком лужи, порхает реденький снежок… Раньше в это время уже много людей на улице было, а вот сегодня... Поеживаясь, без транспарантов, пробежала в сторону центра стайка пэтэушниц и всё. Встал и мой сын-студент, собирается на демонстрацию, - он же староста в группе, ему приказали, - а мы будем смотреть трансляцию парада с Красной площади. В Москве тоже пасмурно, крыши домов заснежены. Вчера-то, на торжественном собрании «в честь Великого праздника Октября» делал доклад Лукьянов*. Коротко делал, минут за пятнадцать управился: «Изменила революция нашу жизнь... влияние на другие страны оказала...» Да уж!.. Говорили и другие, но о чем угодно, только не о достижениях. Да и Горбачев... но тоже коротко, без «достижений». Потом - парад. После него он, Ельцин и демократический мэр Москвы Попов сошли с трибун, подошли к «колоннам трудящихс

До девяностых годов прошлого века люди, болеющие за судьбы страны, вели беседы с друзьями на кухнях, а в начале девяностых, когда магазины были пусты и по указу Ельцина все желающие получили сотки земли, стали ставить на них контейнеры, строить шалаши, домики, рыть погреба для картошки и заводить соседей-друзей, - возникали своеобразные «клубы по интересам». Так с нами рядом появились: напротив – бывший редактор «Новых известий» говорливый Артюхов, справа – главный редактор раскрученной им же газеты «Перекресток» Теребов, слева – юрист и очень интересный в беседах Александр Сергеевич, рядом с ним – бывший летчик и хлопотливый Володя Кривоносов, на повороте дороги – врач Тамара Степановна. Вот такие были у нас соседи по даче, поэтому она была не только материальной подмогой, но и душевной, - как же здорово было в опустившейся ночи посидеть у костра, поговорить!.. ну, конечно же, о судьбе России, о ее настоящем, будущем. Ездили с мужем на дачу к друзьям-художникам, - он пейзажист, жена график, - сидели у камина, пили их домашнее винцо... А вокруг домика всё сияло инеем, в нетронутом снегу, смешно подпрыгивая, выискивали что-то длинноносые черныши-галки, перепархивали с ветки на ветку синички И. осыпая с веток снег, упруго взлетали в бирюзу неба. Но как же не вписывались мы в это лилейное великолепие своими беседами! Нет, неискоренимо это в русских, - снова и снова вызывать прошлое, переплетать с настоящим, спорить о будущем. Вот и мы - о новых и новых документах о Ленине*, который возвратился в Россию* делать революцию на деньги воюющей со страной Германией, о гражданской войне* и «красном терроре*», во время которого население страны сократилось на шестнадцать миллионов от пуль, голода и эпидемий, об «уничтожении как класс*» самых работящих мужиков страны и «расстрельных списках» Сталина*, о лагерях ГУЛАГа*, из которых не вернулись миллионы лучших людей России. Потом Виктор поднялся к себе в мастерскую, а спустился с книжкой в руке и, возвращаясь к разговору об уничтоженных «как класс», открыл её (мою «Ведьму из Карачева», подаренную ему когда-то) и, словно подводя итог нашему общению, полистал и стал читать: «…Ну, а вскорости добрался до престола Ленин, и сразу разное стали про него говорить: одни - что он хороший человек и землю крестьянам пообещал, а другие - что шпион немецкий и что родители у него не русские, а разве не русский сможить быть для нас хорошим? Но зима прошла спокойно, а летом... Летом стали буржуев громить. И начали с Кочергина. Он же самый крупный промышленник в Карачеве был, масло гнал, складов с мукой у него много стояло. Помню, как вздорожаить хлеб, так он и пустить его подешевле, и собьёть цены. Его-то первым и расстреляли, и еще с ним человек семь. А жена как ахнула, так и померла вскорости. Осталося трое детей сиротами… Поограбили их пеотом, пообчистили, кто мог, тот и ташшыл от них всё, что хотел за кусок хлеба. Да и вообще судьба у них плохая была. Один тогда уже взрослый был, так не знаю, куда его дели, а двое других... Мальчика Васей звали, а девочку – Маней, ровесницей мне была, и вот когда мать её померла… А как раз зима была, холод лютый, а эта Маня собралася в платьице белое, в одежонку летнюю, да и к маме на могилку. Пала там, рыдала-рыдала!.. Там-то её и нашли. Привезли домой, а у нее - воспаление легких, за три дня и готова. Ну а Вася… Бывало, смеются над ним, как над дурачком каким: буржуйский сын, буржуйский сын. А чегосмеялись-то? О-о, Господи! Ведь что тогда делалося! Люди прямо осатанели! Всё ж большевики агитировали: буржуи во всем виноваты, буржуи! Вот народ и не давал прохода этому Васе, никто его не призрел, и он пропал куда-то… должно беспризорным сделался. Тогда ж беспризорных детей столько было!.. Как-то поехали мы с Сенькой за хлебом в Москву, пошла я на сухаревский базар, завернула в один переулок, а там их тысячи! Грязные, оборванные. Кто прямо на земле ляжить, кто - на перинах. Один момент мне особенно запомнился: девочка лет десяти ху-денькая такая… и пьяная. Да и мальчишки с ней тоже пьяные, и рвуть на куски живую курицу, а девчонка эта танцуить вокруг них, кривляе