Авторские истории о главном

Каждое утро она встает в шесть. Не потому что будильник орёт, — просто привычка. Старый дом скрипит половицами, чайник шумит на плите, а за окном — мир, который она каждый день встречает с благодарностью. Ей 80. И каждое утро она делает планку.Ровно 30 секунд. Зовут её Анна Михайловна, но родные, соседи и даже продавщица в местной булочной зовут её просто — Ба́нна. Эта смесь «бабушки» и «Анны» прижилась давно, и теперь, когда в деревне Степаново кто-то говорит: «Сходи к Банне», — все понимают, о ком речь...

Иногда я смотрю старые фотографии и не верю, что этот светлый мальчишка — теперь такой чужой мне человек. Звали его Саша. В детстве был он добрым, мягким, таким, что и мухи не обидит. Рос без отца — тот исчез ещё до рождения. Мама моя, его бабушка, помогала нам как могла, а когда Саше стукнуло восемнадцать, она всё твердила: «Мужик должен сам себя прокормить. Пусть едет в город, работу найдёт. Мы же не вечные». Я тогда плакала ночами. Но отпустила — думала, пусть окрепнет, научится стоять на ногах...

Когда Маргарита Николаевна вспоминает тот год, у неё до сих пор сводит пальцы на руках. Она говорит, что люди — как земля: если долго топтать, станут вязкими и слабыми. Но стоит дать немного солнца и воды — прорастут заново. После смерти мужа Рита осталась одна в двухкомнатной хрущёвке на проспекте Ленина. Работала всю жизнь медсестрой в районной поликлинике, вечно на ногах, вечно с чужими проблемами. А в душе носила одну — родного сына. Антон был тихим, болезненным ребёнком. Учился средне, друзей не имел, но часто повторял: «Мама, я тебя не подведу»...

Я никогда особо не задумывался, зачем отец каждую весну выходил в сад с лопатой, саженцем вишни и той самой старой металлической лейкой, которую он чинил, кажется, раз сто. Мне было лет семь, когда он посадил первую. Потом — ещё одну. И так почти каждый год. Я просто считал это его деревенской причудой. Хобби. Кто-то собирает марки, а мой отец сажает вишни. Звали его Василий Андреевич. Высокий, крепкий, немногословный. Он никогда не говорил громких слов о любви. Зато каждое утро мне в школу — чистая рубашка...

В нашем посёлке все знали Павла Николаевича. Невысокий, седой, с палочкой и всегда в клетчатой рубашке — он был частью местного пейзажа, как старый вяз у автобусной остановки или ржавая будка связи. Каждое утро, ровно в 7:30, он выходил из своего скромного домика с двумя стульями. Один ставил у калитки. Второй — рядом. Садился. Молчал. Смотрел на дорогу. Иногда кивал, будто с кем-то соглашаясь. Иногда улыбался. Редко — говорил вслух: — Погода сегодня, Маруся, как ты любила. Тепло, тихо. Соседи поначалу смеялись...

— Там какая-то женщина. С банкой… вроде бы варенья, — тихо сказала моя дочь, выглянув в окно. Я вышла в коридор и остановилась. Сердце застучало, как в юности. На пороге стояла Люда — моя младшая сестра. Та самая, с которой мы не разговаривали двадцать лет. Она держала в руках банку смородинового варенья и смотрела на меня глазами, в которых стояло всё: страх, стыд, надежда. Я молча открыла дверь. Когда мама умерла, мне было 37. Люде — 35. Мы тогда поссорились из-за ерунды. Кто должен был забирать вещи из квартиры...

Папа ушёл тихо. Без мучений, без больницы. Просто не проснулся. Ему было 81. После похорон я осталась в его квартире — прибрать, разобрать вещи, попрощаться по-настоящему. Всё стояло как при жизни. Стол у окна, аккуратно заправленная кровать, старый платяной шкаф, который скрипел всё моё детство. Я открыла верхнюю полку — там были книги. Старые, с засушенными листьями внутри. Случайно уронила томик Тургенева, и из него выпал аккуратно сложенный лист бумаги. Сначала я подумала, что это записка или список...

Анне было двадцать два. Она писала диплом, грезила аспирантурой, и единственным, что должно было её волновать, были науки, статьи и путь к академической карьере. Родители с самого детства внушали: ты у нас умница, будущая профессор, не то что соседская Наташа с её вечными кастрюлями и детьми. И Анна старалась не подвести. А потом появился Лёша. Ничего особенного: метро, случайный взгляд, одно и то же направление. Потом номер телефона, прогулки, кофе на холодных скамейках и тёплые руки. Он был старше на два года, добрый, немного неуверенный, жил у бабушки после ссоры с матерью...

— Ура! Мы едем на дачу! — кричал семилетний Артём, сжимая в руках ведёрко и сачок. Бабушка Валентина Ивановна шла рядом, улыбалась и тащила тяжёлую сумку с домашними котлетами, семенами, пледом и вареньем. — А бабушка, а комары будут? — Конечно будут, Тёмушка. Это же лето. Для Артёма это было волшебное время: песни у костра, первые попытки ловить рыбу, бесконечные просторы и бабушкины истории перед сном. В 14 лет он ехал в ту же самую электричку, но теперь — с наушниками в ушах и тяжёлым вздохом: — Да сколько можно с этими грядками! Все нормальные дети на море, а я — картошку окучивать...

Сначала всё было, как у всех влюблённых. Глупые разговоры до утра. Планы без денег. Мечты без сроков. — Представляешь, у нас будет кухня цвета тёплого песка. — А я поставлю туда кофемашину и каждый день буду тебе варить самый вкусный кофе. — А потом заведём собаку. Рыжую. Назовём её Джой. — И по выходным будем валяться в постели и никуда не спешить. Им было по 27, они снимали однушку у метро, ели пельмени с майонезом, и счастье было таким… простым. Дешёвым, но настоящим. Света обожала смотреть на то, как Серёжа строит планы...

Марина знала Олю двадцать лет. Они учились вместе, рожали с разницей в один месяц, даже жили когда-то в соседних подъездах. Но в последние годы их пути немного разошлись. У Марины — обычная жизнь: ипотека, работа, муж с пузиком, вечно уставший, иногда забывающий купить хлеб. У Оли — всё будто по учебнику счастья. Саша, её муж, выглядел как мужчина из рекламы банковских услуг: аккуратный, внимательный, обходительный. — Он мне цветы даже без повода дарит, — как-то обмолвилась Оля. — Сам моет посуду...

Игорю было 53. С утра он молча надевал часы отца — старенькие «Полёт», с поцарапанным стеклом и потёртым кожаным ремешком. Часы не шли. Стрелка минут застряла на «12», а секундная дёргалась, как будто передумала жить. Он никогда не любил эти часы. В юности считал их уродливыми. В зрелости — бесполезными. Но после похорон отца надел их — один раз, просто чтобы нести с собой что-то «на память». А потом… так и остались на запястье. Отец, Владимир Павлович, был «из старой школы». Молчаливый, жёсткий, всегда уставший...