Ира Романец. Песни цикад под манговым деревом

Мне до скончания веков Носить ее чуднУю нежность, Там для девичьих позвонков Плетут ротанговые кресла. Там все гардении горды, Из рукавов затяжки лезут, Лопатки в прорехах видны, В кармане су и сигареты. Здесь настоящее живет В разбойничьих горластых песнях, Неся сквозь кружева веков Свою чуднУю и большую нежность. Здесь древних сосен кутерьма С волною бьётся за лавчонки И говорит, на воздухе звеня, Что не войдет никто в ушко иголки, Здесь стен цветная пастила Глядит с надменностью призывной, Чуть веки-ставни приподняв, С тоской, увы, почти избывной...

Мы приходим в этот мир говорить, но вместо этого храним все свои песни в немых обездоленных гортанях. Я засыпаю под песни китов, прекрасные и словно прощающие нам все наши грехи, В эти минуты, мне кажется, я обретаю свою настоящую семью. Но они слишком совершенны, чтобы принять меня в свой таинственный подводный мир. Во мне не осталось жизни. Вместо песен из моего горла вырываются короткие хрипы, они, словно раненые птицы, раненые воздухом. Пустота устала от меня. Я больше не нужна самой себе и никогда уже не взлечу...

Я больше не пишу стихи. Отлив обнажает землю и лазурь мечети Хасама Второго остается наедине с самой собой. Океан отталкивается от стен старого города, и голос муэдзина, теперь ничем не заглушаемый, звучит громче и грустнее. Я смотрю на свои руки, только сейчас заметив, как они постарели. Руки старухи, ласкавшие лишь кошек. Собирая вещи, я обнаруживаю собственную предсмертную записку, короткую и отчужденную. Наверное, я действительно хотела это сделать. Записка плавно опускается на дно корзины, может, кому-то пригодится...

«Я печалился о том, что у меня нет обуви, пока не встретил человека, у которого не было ног». Я печалился о том, что у меня нет ног, пока не придумал притчу о Боге-гончаре. Все мы его сосуды - горшки, вазы, кувшины, чаши. Что-то лепится просто и без затей. Сосуды прочные, добротные, без изъянов, дефектов, червоточин. Но бывает когда в Боге-гончаре просыпается мастер, желающий узнать, каких высот может достигнуть его ремесло. И тогда он лепит совсем другие горшки и чаши. Он трудится над этими сосудами годами, вкладывая в них все свое мастерство, все свое вдохновение, всю свою боль и силу...

Чем звонче красота и уже круг, Тем небеса пустынней и длиннее, Безликость – царственный недуг Великих театральных лицедеев. Безликость та же красота, Всё повидавшая, но избежавшая прозренья, Ее тоскливые восточные глаза Не ищут в отраженьях откровенья. Беспола, горделива и худа, С листом лавровым вместо сердца, Сухим и оттого звенящим...