Сергей Суров

— Гриш, глянь, кого там принесло? — с этими словами бородатый мытарь таможни вышел во двор и, сладко зевнув, потянулся всем телом навстречу солнцу. — Этих самых… Телег-то сколько, телег! — отозвался заспанный стрелец из-за ворот мытни. — Что с них? — с досадой вопросил мытарь, направляясь в сторону крытого отхожего места. — Да как обычно: тряпки, горшки и еда в дорогу, а вот в мешках непонятно что! Выйди, глянь-ка сам! Вскоре мытарь вышел к поджидавшим его странникам и, приняв важный вид в камзоле, но без исподнего, в лаптях вместо сапог (экономии ради) прошёлся вдоль рядов телег. — Подати все уплатили? — обратился он к стрельцу. — Да что там подати — слёзы одни… Товару нету — один скарб да одёжа… Хотя мешков видимо-невидимо, но там одни коренья! — Погоди-погоди, коренья, говоришь? Пошли посмотрим… В обозе было по десятку мешков на каждой телеге, но мытарь не стал осматривать всё — он просто свалил один из мешков на землю и, оглядевшись по сторонам, потребовал: — Развязать! Мешок развязали, из него вывались непонятные клубни и разбежались по траве. — Эт чё? — хмуро вопросил мытарь. — Как чё? Это — бульба, — устало ответила ему пышнотелая молодуха, сидя на первой телеге с годовалым белобрысым мальчиком. — Какая ещё бульба? — возмутился мытарь. — Дак похожа вроде на репу… — попытался сообразить стрелец пограничной стражи. — Чё это? — обратился к обозным людям мытарь. — Да бульба энто! — разноголосицей ответили ему люди. — Да похоже, похоже это на репу — просто цвет другой и вид! — засуетился перед начальником стрелец. — Гриша, какая ещё репа? — возмутился мытарь. — Тащи-ка грамоту из Санктх- Питехр… Как там его? Питер… Питерх… Питерх… бурха! Грамоту царёву из него — быстро! Стрелец на рысях сбегал в присутственное место в доме через улицу и, ошарашив своим грозным видом писарей, вернулся со свитком в руках. — Читай! — разрешил мытарь, всё это время не спускавший глаз с подозрительного обоза. Стрелец попыхтел над строчками указа, но дальше слов «Мы… анпира… дор… всея…» не прошёл. — Дай-ка сюда, неуч! — утомленно потребовал мытарь. — И чё непонятно? За кражу картофеля — смертная казнь. Тут вот приписка… на усмотрение властей. А чё у вас? — обернулся к проезжим мытарь. — Бульба… — вышла из толпы дородная молодуха с ребёнком на руках. — Хм, а почему на репу, тьфу ты, на картофель похожа? — Слышь, барин, бульба это — не сомневайся! А картопель и какую другую погань всякую заморскую знать не хотим… — возмутилась молодуха. — Хорошо. Начнём сначала. Откуда и куды путь держите? — Из Санхт-Питерсбурха да в Колосовку… — Где это? — Да под Полоцком, — откинула свою толстую косу за спину молодуха. — В Питербурхе чем занимались? — с самым серьёзным видом допросил мытарь. — Барину своему хоромы строили, а теперь вот велено возвертаться по домам. Неурожай в нашей деревне, — с грустью и с какой-то еле уловимой обидой сообщила женщина. — Вот барин и послал нас на выручку — он у нас человеколюбивый, не то что у соседей… А у нас в прошлом годе рожь закисла от дождей! На гнилой капусте люди живут, этак и до мора недалеко! Счас вот посадить надо — весна ведь! — устало повествовала молодуха. — А ты кто будешь? Почто речь за всех держишь? — Авдотья, — ответила женщина, — я доча старосты нашей деревни. Тятя за главную поставил! Вас вот не знаю, как величать? — Михаил Егорыч. Обычно же в Санхт-Питерсбурх снедь обозами тащат, а вы из него… Подозрение имеется! — Да бульба это, бульба! Из Костромы… Там такая вот растет. Только местные зовут это там картошкой… — подмигнула мытарю Авдотья. — Егорыч, значит, мы тут на ночлег остановимся. Бульбу тебе пожарим с сальцом, с лучком, а ты тогда уж решай… А то придумал-то картопэль какой-то… — Ну, давай… Только кашеварить будете у меня дома! Мытарь кивнул головой в сторону своего дома и вопросительно глянул на женщину. Та подошла и протянула узелок с деньгами. — Сколько здесь? — поинтересовался Егорыч. — Три рубля, как барин велел заплатить. — Барина как величают? — удовлетворённо хмыкнув, спросил мытарь. — Худяковым, — отозвалась женщина. — Знаю такого, знаю… Частенько ездит. Добрый человек — не жадный. Ладно,

История русской картошки Славен был Пётр Алексеевич — император российский — своим миролюбием и покладистым нравом. Но однажды даже он, Пётр, разозлился не на шутку. Дня два его трясло от злобы, и лишь супруга Екатерина, не отходя от него, спасла немало жизней только одним своим присутствием. А взбесила Петра его же собственная наивность: пытаясь спасти многие волости своей империи от неумолимой неурожайности последующих лет, приказал сажать картофель. Год-два он ещё как-то терпел. Крестьяне благодушно и смиренно закапывали картофель, и как только удалялись государевы слуги, дружно крестили скрученными пальцами (кукишами) вслед дорогу, по которой те исчезали в пыли с конфискованными у селян продуктами. Этими же пальцами осеняли себя крестными знамениями и тут же перепахивали всё и сажали на своих огородах более привычные овощи: репу, морковь, свёклу, капусту и тыкву, иногда огурцы. Это однажды и взбесило Петра: — Алексашка! — Что, мин херц? — вырос как из-под земли сзади него Меншиков. — Ну, что скажешь? — Ты это о картофеле? — с невинным видом спросил Алексашка, держась подальше от самодержца. — Ну, да! — закипая царственным гневом, ответил Пётр. — Государь, ну зачем ты со своим народом так зло поступаешь? — притворно обиделся Меншиков и даже как бы смахнул слезу. — Я? Это я — зло обращаюсь с подданными? — Пётр схватил за волосы любимца, запамятовав, что нравом сам он добрый и великодушный. — Петруша, Петруша… — вкрадчиво вмешалась Екатерина. — Ладно, Катька! А ты дело говори! — стал успокаиваться Пётр, накручивая на руку не парик Меншикова, а его волосья. Парик, тот по скупости своей Алексей Данилыч по привычке прятал в штанах, спасая им свои ягодицы от неизбежной порки или пинков. — Государь, — начал как-то издалека Меншиков, — не надо было развозить по деревням мешки с картофелем и раздавать крестьянам! Тогда и попы не наущали бы всех против тебя! Они там с амвонов всех утверждают, что с помощью этих бесовских клубней решил ты народ извести! Всех до единого! — Так попов… — Мин херц, не горячись! Дай слово сказать… — ехидно улыбаясь в глаза царю, попросил Меншиков. — Говори! — С попами и так разберёмся — патриарх на ладан дышит. Помрет и никаких выборов нового. Вот и всё. Ты же сам так решил. А с картофелем… Немецким языком тут дело не исправишь. Назовем картофель… Назовем — государевым добром, ну, собственностью, ну это для обихода. Это — первое. Второе: каро… картофель — под арест! — поднял указательный палец вверх Меншиков и добавил: — В амбары его, и назначить особых кладовщиков, которые будут бдеть за ним. Да, и не просто людей назначить, отвечающих за картофель. Этого мало. Даёшь пятую часть хранимого картофеля на всякую там усушку-утруску. То бишь, на порчу. — Ты что — издеваешься? Они же тут же всё перепортят, а за него талерами голландцам заплачено! — возмутился Пётр. — Погоди, мин херц, дай договорить! — вспотел Меншиков под гневными очами царя. — Продолжай. — Мин херц, назначь смертную казнь за воровство картофеля из государевых амбаров и с царских огородов… — Что?! — Да, да, мин херц! — состроил невинное лицо Меншиков и, подмигнув и царю, и Екатерине, пояснил: — Смертную, лютую казнь. Затем в Петергофе на твоём огороде высаживаем картофель и целый батальон гвардии ставим на круглосуточный караул. Воров — вешать! — Ты... ты думаешь, будут воровать? — сконфузился Пётр. (Наивный был всё-таки наш император). — Мин херц, я бы на их месте не удержался! — с самым невинно-простодушным видом ответил самодержцу Меншиков. — И бунтовать будет некому. Мин херц, вот представь себе… — Чево? — нахмурился Пётр, поднимаясь со стула. — Мин херц, погоди, погоди, бить будешь потом. Утром идет батальон. Как тебе гвардейцы? Грудь колесом, жопа ширше телеги, кулачищи, яйца — гуси в обмороке. — Картошка при чём? — вздохнул Пётр, засучивая рукава. — Мин херц, дослушай же! — с опаской глядя на кулаки царя, сказал любимец. — Идут гвардейцы со знаменами полка. Следом барабанщики числом в сто человек… Барабанная дробь… Идет император Всея Руси… С семьей. Следом батальон гвардии с картофелем на вытянутых руках, несут в вазочках и ларц

Избави бог меня от вранья Навстречу ладьям псковичей забелели паруса эстов и чуди. На них виднелись столь знакомые русичам изображения листьев конопли и белены. — Откуда путь держите? — сложив ладони в рупор, прокричал ватагам соседей кормчий Ростислав. — От викингов и самоедов! — послышалось в ответ. Ладьи продолжали сближаться, а у новгородцев мгновенно состоялся военный совет. — Люди добрые, да что это делается? — взял слово Ростислав. — Вы гляньте, гляньте, как нагружены ладьи этих бандитов! Соседи называются… Вот-вот начнут бортами воду черпать. А что это значит? — Как что? — возбужденно ответил воевода Кизверг-одноглазый, известный всему славянскому миру своим разбойным нравом. — Мы собрались пограбить берега варягов, а там уже пусто! Чует моё сердце — нас опередили! Он вытащил из-за пазухи бересту с грамотой посадника Новгорода, на ней была изображена сажей чья-то рожа, а под ней все имена и прозвища воеводы с дальнейшей надписью: «…разыскивается воевода-рецидивист, милитарист с большой дороги…». Такие грамоты и не только на него были приколочены к столбам ворот любого поселения Великого Новгорода и Пскова. Но не это умиляло воеводу — цена, назначенная под его портретом! О, это была самая высокая цена в Новгороде! За поимку воеводы назначался в награду кокошник, украшенный жемчугами, и в придачу десять подвод банных берёзовых веников. Взгрустнули и остальные псковичи: было, было что вспомнить им! Их ладьи незаметно сблизились и как-то сами собой окружили встречные корабли чуди и эстов. Завязались перебранка и хвастовство между славянами и уголовниками из Прибалтики. На вопросы о добычи главарь прибалтов только раскидывал шире руки и громко цокал языком. Разница между этими соседями на земле была небольшая: одни были разбойниками, другие были, как бы это помягче объяснить, похожими на разбойников. А кто есть кто — гадайте сами. Ритуал мордобития прошёл быстро, но громко: с воплями и лозунгами, с тут же побитыми и расквашенными физиономиями с обеих сторон, с жутко матершинными, но не обидными словами, с соплями и победоносными кликами, с порванными в клочья прежнего словесного протокола о мире. Закружились по морю сцепленные баграми для потасовок ладьи, и как-то незаметно псковичи поменялись ладьями с бандитами. Те с изумлением обнаружили это только после того, как избитые и окровавленные они попытались поднять изорванные паруса, разыскать целые весла и заткнуть своими пальцами и шапками щели в днищах судов. — Эйви, какого чёрта ты рассказывал и так хвастался перед славянами нашей добычей? Куда нам теперь? Их ведь больше нас было и… они славяне! Ты что, этого не видел? — донеслось откуда-то с соседнего судна. Эйви, умудренный опытом вождь эстов, в это время, скинув с себя штаны, пытался выдернуть из своего зада селедку. Мешала чешуя. Она была направлена против движения рыбы назад. Только тут и остальные бандиты спохватились и зашарили руками в своих штанах. Рыбы тогда было много, не то что сейчас. (Балтика, понимаете?) — Разбойники! — выдохнул с огорчением Эйви, выдернув с большим трудом и мучениями из своего ануса селедку. — И откуда у них столько рыбы оказалось? — Он заплакал и медленно присел на обломок весла. Обломок спружинил и насадил главного эста на острие абордажного багра славян. Эйве с облегчением вздохнул — острие оказалось меньше проклятой рыбы. Вечер. Лёгкий бриз нес на пене волн полузатопленные ладьи неудачников эстов и латов к берегу. Стонали от обиды и скрипели зубами бандиты и снасти. Пришлось им на полузатопленных ладьях грести, чем только было возможно к германской части побережья. Люди на берегу встретили их с псалмами и пинками. Там их заставили за овсяную похлебку и отвар из мухоморов приобщаться к общеевропейской культуре. Но начинать это благое дело надо было с самых грязных и тяжких работ. На всю грядущую свою историю эсты передали эту, не первую и не последнюю обиду, своим потомкам и свою ненависть к славянам за грабеж средь бела дня, но балтийскую сельдь включили всё-таки в свой рацион. Но это было позже… На берегу у обозначенного заранее вождями места отдыха псковичи разожгли костры,

Мать. Наискосок от радуги весенней Стоит в саду заброшенная хата. Жила, забытой здесь судьбою прежней, Мать без вести пропавшего солдата. Над образами чахнет паутина, В окошках грязных прячется забвенье, Не дождалась вдова не только сына, Но и предела скрытого терпенья. Могилу матери укрыло дымом От той войны, где сын пропал бесследно, Но как другим нельзя ей было криком, Оплакивать надежды срок бессмертный. И каждый год во днях сирени белой В окно глаза глядели неустанно: Идет ли сын живой, походкой смелой, Иль весть бредет о горе долгожданном? Да, горьким вкус бывает у победы, От вдовьих слез, от материнской доли! Смех матери понять б в ночной беседе, С тем, без вести пропавшим поневоле…. Наискосок от радуги весенней В саду стоит заброшенная хата Жила забытой здесь печалью вечной, Мать без вести пропавшего солдата….

Сильвия. Хорошо всё-таки, когда у детей каникулы, и они отправляются под надзор бдительных бабушек и дедушек, если они есть. Это великое благо использовать в своих интересах жизненный опыт старшего поколения. Есть возможность восстановить мужу и жене центральную нервную систему и устои семейной жизни. Появляется даже возможность родителям почувствовать себя хоть на миг если не холостяками, то хотя бы молодожёнами. Именно с такими крамольными мыслями в голове и спешил домой Митя. Ну, Дмитрий, может, как Митя — высокий, стройный, если не смотреть сбоку (животик всё таки есть… есть). Сероглазый, в меру башковитый и трезвый. А уж жена ему выпала по судьбе в самый раз: весёлая, лёгкая на подъём, большая затейница и просто симпатичная брюнетка с карими глазами и с неплохими кулинарными способностями. Митя вошёл в квартиру и остановился, — было непривычно тихо. Может, никого нет дома? Он скинул ботинки и надел тапочки. Затем на цыпочках прошёл в кухню. Прежний образцовый порядок в ней, похоже сменился на ералаш по случаю прибытия детей из каникул. Митя вздрогнул и буквально вбежал в большую комнату. Его страхи оказались мыльными пузырями — Ирина полулежала на диване с книгой в руке. — Что читаем? — вздохнув с облегчением, поинтересовался Митя, заглянув под руку жены: «…Сильвия, в лёгкой, в полупрозрачной голубой тунике, под которой ничего больше не было; сидела на пенёчке у канавы, ведущей в лес и любовалась последними лучами заката, как вдруг чьи-то сильные руки подхватили и понесли её вглубь леса. Она закрыла глаза, боясь даже представить себе, что её теперь ждёт.» — Вслух прочитал Митя и незаметно подсмотрел обложку книги: — А-а, роман «Тайны вечной девственницы»? — Да. — Удивленно повернула к нему голову Наташа, — а ты откуда знаешь, ты ведь такие романы не читаешь? — Нет, просто наша фирма, в области, который уж палаццо в мавританском стиле строит по заказам мужа этой писательницы. Поесть что-нибудь есть? — улыбнувшись, поведал Митя. — Грибной суп и котлеты с вермишелью. Только хлеба нет и сметаны… — не отрываясь от чтения, ответила Ирина. — Ладно, схожу в магазин, — недовольно буркнул Митя. Вскоре он вернулся и не довольный радушием жены, бросил пакет с продуктами на кухне и вошёл в большую комнату: — Ну чё там в лесу с Сильвией твоей? — Да… только он завалился на неё, представь, змея его укусила… — невесело отозвалась Ирина. — Смерть в мучениях была? — хмыкнул Митя. —А ты откуда знаешь? — с удивлением, повернувшись к нему отозвалась Ирина. — Так в лес попёрлись на ночь глядя на двадцатой странице, а счас у тебя двадцать седьмая. И где она сейчас? — с оттенком обиженного знатока литературы, сказал Митя. — Да вот в церкви… — махнула рукой Ирина. — А мужика в лесу оставила? — возмутился Митя. — Ну, а чё ещё с ним делать? — с раздражением прошептала Ирина. —Ну-ну…. — покачал головой Дима. В эту ночь Митя спал спокойно — человек он незлобивый, поел то, что сумел, а к роскоши телесных радостей относился достаточно порядочно с пониманием настроения жены. Утром он привычно дал леща будильнику, встал, пошёл в ванную, привёл себя в порядок и, вернувшись в спальню, замер: — Это ты всю ночь читала? — поперхнулся от удивления Митя, глядя на супругу, не отнимавшую из рук книгу. — Оторваться не могла. Представь, она в церкви на исповеди священнику всё выложила, он затащил её в кабинку. Раздел, хотя на ней только плащ и был. Увидел её красоту и … — из глаз Ирины вдруг потекли слёзы, всхлипывая она, закончила — и …и паралич у него. — Помер? — Да нет. Паралич… — вытирая слёзы краем простыни, ответила Ирина. — Дочитала? —Нет ещё, толстая книга. — Дай-ка, — попросил Митя. Ирина нехотя протянула ему книгу с закладкой. — Оба-на! — восхитился Митя и продолжил чтение вслух: —«патер Рудольфо потянулся к ней своими костлявыми, морщинистыми пальцами и отдёрнул край плаща от её тела. Его взору предстали пленительные, юные груди с набухшими от вожделения сосками…» — Ириша, да тут статья за мелкое хулиганство корячится с далеко идущими последствиями. — Округлились глаза у Мити. — Много ты понимаешь! — с раздражением ответила Ирина и выдернула из