Аnna Smirnova I Когда всё болит, но никто не видит. Истории женщин

Она верила: любовь — это быть рядом в трудные моменты. Она приносила ему чай, когда он не вставал с кровати. Она сидела у его головы и гладила по щеке, когда он не мог заснуть. Но однажды сама не встала с постели. И в этот день он вышел из дома и не вернулся. Она привыкла быть сильной. Не в том смысле, чтобы спорить или добиваться. Сильной — значит, держать на себе дом, заботу, все праздники и все болезни. Особенно его. Когда он заболевал, она превращалась в мать, сиделку, повариху и няню в одном лице...

Сначала обиделась. Потом — замерла. А потом поняла: именно так и живёт. Сжавшись. Молча. Вечно проглотившая. Как мама. Только без синяков. Но внутри — тоже вся в синяках. Она всё делала правильно. Так, как учили. Как просили. Как ждали. Сдержанная. Вежливая. Хозяйственная. Удобная. Такая, которую не стыдно показать. Не страшно привести. Не жалко оставить. Муж молчал. Мать командовала. Подруги не лезли. Она жила, как будто по инструкции. Только никто не сказал, что от этого будет холодно. Каждое утро она вставала на полчаса раньше, чтобы сварить ему кофе...

Она варила ему ужин, гладила рубашки и верила, что у них просто сложный период. А в это время у него… родился ребёнок. От другой. Она узнала — случайно. И вдруг поняла: всё это время жила не в браке, а в иллюзии. Она мечтала о ребёнке, но он говорил: «Сейчас не время». А потом она узнала — у него уже родился сын. От другой. И всё, что она считала браком, оказалось — её личной тюрьмой ожиданий. Она долго старалась быть удобной. Говорила себе, что настоящая женщина — это та, что терпит. Что не давит...

Она вставала в 6 утра, готовила, убирала, заботилась о детях, гладила рубашки, носилась по дому без выходных. А он всё это назвал «сидением дома». В тот день она встала в шесть утра. Разбудила детей, сварила кашу, нашла под диваном носок, который не могли найти третью неделю, поставила стиралку, погладила мужу рубашку, вытащила куртку из химчистки, уладила конфликт между младшим и старшим, собрала портфель, объяснила по дороге в школу, что контрольная — это не страшно, вернулась домой, убрала посуду со стола, протёрла кухонные фасады и начала мыть пол...

Некоторые разрывы не звучат как скандал. Они тянутся годами — в тишине. А потом ты вдруг осознаёшь: вас больше нет. Они не ссорились. Не было громких слов, брошенных обид. Никто не хлопал дверьми. Просто в какой-то момент она перестала звонить. Сначала это показалось случайностью. Подумаешь, не набрала один день. Бывает. Потом два. Потом неделя. А потом — тишина. И только в этой тишине дочь поняла, что потеряла не мать — а ту хрупкую ниточку, которая связывала их всю жизнь. У них всегда были непростые отношения...

Женщина может отдать всё, чтобы быть хорошей мамой. А потом однажды понять, что её самой — больше нет. Она просыпалась раньше всех. Не от желания. От тревоги. Не потому что нужно, а потому что «если не я, то кто». Сначала — завтрак. Потом — будильник для ребёнка. Поиск носка, утюг, завязанный галстук, молчаливый муж с телефоном в руках. И — как по сценарию — слова: «А ты чего с утра такая злая?» Она не была злой. Она была уставшей. Очень. Но это — никого не волновало. Когда-то она представляла материнство как тепло: запах выпечки, детские ладошки, вечерние сказки, благодарность...

Она смотрела на свои растяжки и думала, что виновата. Что потеряла себя. Она стояла у кровати, обнимая младенца, и старалась не показывать, как у неё дрожат руки. Боль после родов ещё не отпустила тело. Молоко проступало сквозь тонкую ткань рубашки, в голове звенело от недосыпа и молчания. Он сидел напротив, чуть склонясь вперёд, будто собирался сказать что-то важное. Он не кричал. Не обвинял. Он просто посмотрел на неё и произнёс: — Ты всё испортила. Это прозвучало тише шёпота, но больно ударило, как по живому...

Она подошла к нему и сказала: «Мне очень плохо». Он даже не повернулся. Просто бросил через плечо: «Ты опять перегибаешь».С этого началось её исчезновение. В тот вечер она держалась из последних сил. Внутри всё было скомкано, как мятый лист — боли было много, слов — почти нет. Она подошла к нему, как к спасению. Просто хотела прижаться. Чтобы он обнял. Чтобы сказал: «Я с тобой». Он сидел за ноутбуком, в наушниках. Она коснулась его плеча, глаза на секунду встретились. Она сказала: «Мне очень плохо»...

Он не бил. Он просто не слышал. Когда она говорила «мне плохо» — он уходил в себя. Через три года она не могла вспомнить, какая она была до него. Когда Саша впервые задала себе вопрос, жесток ли её муж, она замолчала. В этом вопросе было что-то неправильное. Её муж был хорошим. Он не бил. Не унижал. Не изменял. Он просто молчал. Молчал, когда она говорила, что устала. Молчал, когда она плакала ночью на кухне. Молчал, когда ей нужно было обнять её и сказать: «Я рядом». Он молчал, как будто каждый её крик проходил сквозь стену...

Она была не просто подругой. Она была тем, кого Наташа называла семьёй. А потом — в один день — у Наташи не осталось ни мужа, ни бизнеса, ни иллюзий. Наташа познакомилась с Леной в университете. Тогда они снимали одну комнату на двоих, делили последний сырок и ссорились из-за кружки с котёнком. У Наташи не было сестры. А Лена... Лена заполнила эту пустоту. Стала родной. Родной настолько, что Наташа никогда даже не допускала мысли, что она способна на предательство. Общая компания, дачи, дети, отпуск в Сочи, смешные голосовые в три ночи...

Она перевезла маму, отказалась от себя, от работы, от отдыха. А через месяц мать ей сказала: — Я тебя не просила. Ты мне чужая. Когда у мамы случился инсульт, Ира не колебалась. Сказала мужу: — Мы забираем её. Это правильно. Они вынесли шкаф из зала, переставили кровать, сделали маме отдельный угол. Повесили шторы, купили кресло. Ира думала, мама скажет: — Спасибо, родная. Но она прошла в комнату и спросила: — Это что, только один телевизор? Первую неделю мама жаловалась на еду. Просыпалась в шесть утра, громко включала радио...

Это не депрессия. Это когда ты стоишь у полки с хлебом и не можешь выбрать. Не потому что не знаешь, какой. А потому что не знаешь, зачем. Зачем тебе сегодня еда. Завтрак. Вообще жизнь. Я стояла у полки в «Пятёрочке». Пятница, 10 утра. В магазине было пусто. На мне было пальто, которое я надела, не глядя. В руках — красная корзинка. Пустая. Я смотрела на ржаной хлеб, и ничего не чувствовала. Не было ни голода. Ни желания. Ни даже мысли. Было только какое-то щемящее «не хочу». Не хочу есть. Не хочу возвращаться домой...