Оксана Палей

— Я же всё для тебя, — сказала мама. — А ты как будто и не дочь мне вовсе. Это было не впервые. Но в этот раз что-то щёлкнуло. Ей сорок два. Замужем не была. Детей нет. Карьера — на полпути. Дом, в котором пахнет хвоей, корвалолом и ожиданиями. Она живёт с мамой с тех пор, как умер отец. Десять лет. Тогда мама тяжело переживала, плакала по ночам, не ела. И она осталась. Подумала: времени ещё навалом. Потерплю. А потом поеду в свою жизнь. Но годы шли. И «временно» превратилось в тюрьму, где камера — это вина...

На первом курсе она украла яблоко. Не потому что была голодной. Потому что могла. Надо было просто взять — никто не смотрел. Маленький магазин у вокзала, продавец ушёл в подсобку, а она стояла с подругами. Сердце колотилось. Интересно, а что если?.. Она засунула яблоко в рукав пальто и вышла. — Смелая, — сказала Вика, — я б не решилась. А она шла и чувствовала… не кайф. Странное. Тошноту. Вечером разболелся живот. Совпадение? Или тело знало, что поступила подло? Прошли годы. Яблоки забылись. Но ощущение — нет...

Она открыла шкаф впервые за семь лет. Пахло лавандой и временем. На верхней полке — коробка с галстуками. Внизу — его пиджак, аккуратно сложенные свитера. И платье. То самое. Она держала его в руках, как святыню. Шерсть гладкая, с потертостями на локтях. Запах почти выветрился, но память — нет. Она слышала, как он смеётся, как зовёт её на кухню: «Зоя, ну где ты там?» Зоя вдова. Семь лет. Сорок восемь лет они были вместе. А потом — инсульт, больница, и пустота. Все эти годы она жила как тень. Ходила в магазин, готовила, вязала, даже смеялась с подругами...

На вокзале было сыро. Октябрьский дождь стучал по стеклу, как будто кто-то терпеливо просился внутрь. Я ждала поезд — задерживался уже третий час. Люди бродили с кофе, дремали на скамейках, кто-то спорил у киоска. Я стояла у батареи и старалась не смотреть на мужчину рядом. Он был в старом пальто, с засаленной шапкой и книгой в руках. Не просил милостыню, не заглядывал в глаза. Просто сидел и читал. Спокойно, будто в своей гостиной. Сначала я отвернулась. Потом — всё же взглянула. Он держал томик Пушкина...

Когда бабушка умерла, я не плакала. Сидела на её кухне, обнимала чашку с холодным чаем и чувствовала пустоту. Не боль — нет. Что-то другое. Как будто в доме выключили свет. Бабушка была тем самым светом. Пекла блины по воскресеньям, держала в шкафу трёхлитровую банку с пуговицами и знала, что сказать в самые странные моменты. Иногда — молча. Мы не виделись почти два года. Я злилась. За то, что она не поддержала мой выбор. За одно письмо, которое не пришло. За что-то детское, упрямое. Когда я приехала на похороны, соседка отдала мне коробку...

Он забежал в вокзал, чуть задевая плечом людей. Мокрый воротник пальто, рюкзак сбился на бок. Всё внутри кричало: опаздываешь, беги! Но ноги замерли. Она сидела на лавке у старого расписания, держала в руках книгу. Глаза — цвета меда, волосы в пучке, шарф расстёгнут — и что-то было в ней такое… знакомое. Будто запах детства. Или мелодия, которую слышал когда-то в другом городе. — Простите… — он сам не понял, зачем подошёл. — Ничего, — она улыбнулась. — Я просто жду поезд. Хотя, может, и не жду. Он сел рядом...

Он пришёл вечером. Просто открыл дверь своим ключом, будто ничего не изменилось. — Я забыл часы. — Голос был ровным. Чужой. Словно не он вчера собирал чемодан, не он смотрел в глаза и говорил: «Я больше не могу. Мне нужно уйти». Я кивнула. Молча. Даже не попыталась что-то сказать. Он пошёл в спальню, я — на кухню. Там ещё пахло остывшим чаем. Я налила себе новый. Горячий, с бергамотом. Любимый. Его — когда-то. Теперь, наверное, уже нет. Мы жили вместе восемь лет. А вчера… всё закончилось. Или началось? Первые часы после его ухода — тишина...

Когда Танмайу было двадцать шесть, он мечтал о тишине, пацифлоре и маленькой клинике в горах. Он даже представлял её запах — смесь эвкалипта и свежевскопанной земли. Но вместо этого — стройка, крики рабочих, пыль, гнев отца и молчаливая обида жены. Отец, уважаемый наставник ашрама, купил участок и начал строить дома для учеников. Назначил старшего сына ответственным. Танмай не спорил — не принято перечить родителям. Переехал. Начал. Поднял. И когда всё уже было почти готово, отец сказал: — Спасибо...

— Тётя Ира, а ты счастлива? Она чуть не выронила кружку. В гостях была племянница, шестилетняя Варя. Маленькая, серьёзная, с бантом больше головы. Они лепили пельмени. Точнее, Ира лепила. А Варя лепила вопросы. — Что значит — счастлива? — Ира потянулась за тестом, чтобы не встречаться взглядом. — Ну… улыбаешься. Радуешься. Любишь. Хочешь вставать утром. Варя произнесла это так просто, будто читала с упаковки хлопьев. Ира рассмеялась. Слишком громко. — Конечно, счастлива. А ты? Девочка пожала плечами: — Я — да...

Телефон молчал пятый день. Впрочем, он и раньше не особо звонил. Иногда — рекламные смс. Или сбой банковской системы. Николай Иванович просыпался рано. В шесть. Варил овсянку. Заваривал липовый чай. Садился у окна и смотрел, как люди идут на работу. В доме напротив мальчик каждое утро ронял рюкзак — один и тот же звук, как точка в новой главе. Книги. Радио. Прогулка до лавки у магазина. Это и был его день. Он привык. Почти не болело. Соседи — пара с третьего этажа — здоровались через раз. Курьер всегда спешил...

— Ты просто слишком мнительная, — говорил он. — Это глупости. — Ты всё придумала. Аня слышала эти фразы много лет. От мамы. От одноклассников. От него — особенно часто. Сначала они резали. Потом — просто звенели фоном. Олег был внимательным. Помнил, как она пьёт кофе. Знал названия всех кремов в её ванной. Говорил, что ей идёт синий. И никогда не врал. Никогда — на её памяти. Но она всё равно чувствовала. Где-то в животе — холод, липкий и невнятный. Как будто кто-то тихо капает по внутренней стенке ведра: кап… кап… кап… Однажды она нашла в бардачке чек...

Она часто прокручивала тот день в голове. Что-то говорила сестра — резкое, обидное, ранящее. А она — промолчала. Не простила. Не обняла. Не сказала: «Я тебя всё равно люблю». С тех пор прошло тринадцать лет. Уехали дети, увяли пионы под окном, умерла мама. А внутри всё так же замирало каждый раз, когда телефон долго не звонил. Лариса — преподавательница русского. 54 года. Живёт одна в трёхкомнатной квартире, где слишком много фотографий и слишком мало разговоров. Она перестала печь пироги: «Некому»...