Гонка воображений

Сквозь дырку в танке угрюмый генерал-ребенок в картонном ящике сидит болячку ковыряет на коленке он проиграл свою войну что скажет он теперь народу? что скажет почерневшим матерям? (растерянные мертвые солдаты сдались врагам — сквозь дырку в танке он мрачно наблюдает свой позор) да и он сам кому теперь он нужен с пришитой но оторванной ногой? (сквозь дырку в танке подлые враги злорадно наблюдают как он глотает слезы) осатаневшая от крови муха почти взрывает танк гуденьем похожая на чокнутого грифа на насекомый Б-52 Август 1988 Проводы в СА Портвейн — это легче, чем жить. Пусть город подавится снегом — такого ты там не увидишь...

Сабакин пришел на службу раньше обычного, достал из ящика стола длинный нож и вонзил себе сердце. Секретарша увидела плавающего в луже крови Сабакина и огорчилась.«Жизнь прошла мимо», - подумала секретарша, тайно влюбленная в оклад покойного, стянула колготки, привязала их вешалке и повесилась. Явился после ночной вакханалии заместитель. Лицо кислое, как будто он полония объелся. Наступил заместитель в кровь, огляделся и сообразил: «Всё, замели голубчиков... В особо крупных размерах... Прощай, мама». И выбросился в окно. Притащилась уборщица с подбитым глазом, посмотрела на беспорядок и решила: «Видать, указ такой вышел...

- Что еще? - недовольно спросил Кузнецов у вошедшего в кабинет зама. - Опять, Виктор Кузьмич, этот... из Криводановки, - вздохнул Перегуда. Кузнецов закашлялся. Зам подскочил и участливо похлопал его по спине. - Убери руки! - брезгливо прикрикнул Кузнецов на Перегуду. Из Криводановки, стало быть. Селекционер, значит. Ну и? - Свинья, - развел руками зам, - тонкорунная свинья, понимаете ли. - Хм... С собой ее привел? - Так точно. С центнер, пожалуй, потянет. - Сказал ему, что я на брифинге? - Поздно, Виктор Кузьмич, - потупился Перегуда. - Свинья говорит, что она присутствие, так сказать, родственной души за версту чует...

Разве много для счастья нам надо? Чтоб нашла ветерана награда, чтобы в кране вода, чтобы водка, чтоб свободная зона в Находке, чтоб пельмешки, кулек карамели, чтобы баба два раза в неделю, чтоб по-русски молился и плакал басурманин, посаженный на кол.

маленькие прекрасные чудовища лениво плавали в прозрачной как воздух воде и не обращали на нас ни малейшего внимания целиком занятые своей крошечной вселенной стеклянные сомики принцесса Бурунди (бледно- кофейная красавица) и еще какие-то существа с неудобопроизносимыми названиями мы старательно умилялись а болтливый аквариумист не унимался обратите внимание на вы только посмотрите может быть еще чаю? (он не нравился тебе и не нравился его комфортабельный мирок но я-то знал что он может помочь нам с комнатой) в такси я смеялся (кажется чересчур) вспоминая как хозяин посматривал на тебя и изощрялся...

юные герои мелодрам выпрыгивают из трамвая и убегают от дождя спрятав головы в плечи бегут не думая ни о чем ни о чем а только о сомнительных красотках разряженных безмозглых бездушных не смыслящих ни в тортах ни в Матиссе не способных сделать домашний очаг ухоженным и уютным противных во всех отношениях о таких красотках думают и бегут всё мимо мимо мимо) (печальные некрасивые девушки всматриваются в дождь силясь понять почему * * * есть на свете самая красивая женщина и я в этом нисколько не виноват иногда она с удивлением замечала что я несу свою чрезвычайную сногсшибательную любовь не слишком...

Оставьте футбол и политику, люди! Смотрите — котлеты дымятся на блюде. Блестящие в жире, в кружках чеснока, котлеты торжественно ждут едока. И пенится под языком слюна. На стол водружают графин вина — клубится, как кровь, наливаясь в бокалы, мерцает в бокалах багрово и ало. Лимон истекает божественным соком. Яичница смотрит внимательным оком. И вот на погибель гурманам — салаты. И вилки грохочут, как копья о латы... Как всадники в седлах расшитых, легки, взлетают над скатертями — едоки! Бег по кругу (Так было. И это еще повторится.) Как в окнах вагонов размытые лица, эпоха мечтала со временем слиться...

Медлим, взгляды отводя. Словно омут : “Уезжаю”. Не прошу и не мешаю. Шум перрона, дрянь дождя. Было чудо — ни следа. Только спички отблеск зыбкий. Тлеет в сломанной улыбке неостывшая беда. * * * Вот на двери немой звонок: уже никто не одинок. Не одиноки, а одни живем отличнейшие дни. Нам не до нас. А время шло. Прошло. Сквозь пальцы утекло. И только вспомнить: вот, живем мы — одиночество вдвоем. Вот стол. И книги. В них — слова. И будто камень голова. Слова. Слова. Какой в них прок? Уже никто не одинок. Не одинокий, а один. Окурок в банке от сардин. Ждут одинаковые сны у одинаковой стены: на всем — один и тот же цвет, один вопрос, один ответ...

- Как, говорите, фамилия? - переспросил кадровик у молодого человека. - Брежнев, - смущенно повторил молодой человек. - На работу к нам, значит, - нехорошо глянул кадровик поверх очков. - Не племянничек, случаем? - Ну что вы! - покраснел молодой человек. - Так, однофамилец... - Чудненько, - ухмыльнулся кадровик, - теперь-то мы все однофамильцы. А раньше, бывало... - Раньше я на горшке сидел, - обиделся молодой человек. Дзынь - у кадровика стекло из очков выпало. - Понятное дело, - зло сказал он, возясь со стеклом, - довели народ до ручки, а теперь невинность изображаете: на горшке, мол, да и то по-маленькому...

Разве много для счастья нам надо? Чтоб нашла ветерана награда, чтобы в кране вода, чтобы водка, чтоб свободная зона в Находке, чтоб пельмешки, кулек карамели, чтобы баба два раза в неделю, чтоб по-русски молился и плакал басурманин, посаженный на кол. * * * Со смертью кончается тело. Не дело — отчаяться. Верьте: душа не достанется смерти. Она слишком долго в вас, съежась, сидела; теперь же, как стрекоза, из личинки выйдет душа: невинны глаза и уста. И усядется, крылья суша, на брошенный труп. Усмешка на краешках губ. Ведь то, что недавно хотело, хрипело, потело — тело — отныне отменено. Ни взгляда, ни слова...

Денек выдался погожий, и Иванов пошел бить морду Сидорову. В приемной красивые молодые сотрудники крепко взяли Иванова за локти, а стройная молодая сотрудница объяснила: не надо, голубчик, здесь учреждение, идите себе на улицу и резвитесь там, сколько влезет. А упрямый Иванов мотает головой и, тщетно пытаясь выброситься из пиджачка, орет: — Пустите, гады, пустите хоть на десять секунд, я ему мигом рыло расквашу! Но не пускают Иванова и даже наоборот — локти к затылку подтягивают. — Кого шумим-то? — интересуется вышедший из кабинета Сидоров. — Да вот, — разводит руками стройная молодая сотрудница, — мужчина что-то гусей гонит, волнуется...

Иванова пригласили в дирекцию. Что это понадобилось дирекции от смирного и работящего Иванова? Иванов шел и волновался. Он тихонечко прикрыл за собой дверь. Пять пар глаз уставились на Иванова. — Присаживайся, — сказал зам генерального, постукивая перстнем по столу. Все молчали, только стул под Ивановым скрипел. — Родину любишь? — спросил вдруг заместитель. — Это как? — не понял Иванов. — Поставим вопрос несколько иначе, — с досадой сказала смело накрашенная дама. — Скажите, вам нравится жить в России? Работать на нашем предприятии? По-товарищески разговаривать с нами, представителями ваших интересов? Иванов прокашлялся и сказал, покраснев: — Да, вообще-то, люблю я это дело...