Акын на минималках

Записки обывателя. Издалека надолго. (Олег Н.)    Деревья не шевелились. Звуков вообще почти не было там, где я увидел ободранные, старые фургоны. За краем лесополосы, в которой начинающие желтеть березы смешивались с низкими кустарниками, стояла вереница передвижного зоопарка, который приспособили для перевозки раненых. Бывшие звериные клетки были странно чистыми, словно животных из них убрали около двух лет назад, не было ни следов их пребывания, ни запаха – ничего, кроме расцарапанных кое-где стен.    Я пошел медленно мимо клеток. Раненые молчали, провожая меня короткими, равнодушными взглядами. Толстые, местами отполированные звериными лапами прутья, составляли достаточное расстояние, чтобы пролез ребенок лет трех, но не взрослый. Поскольку эти люди не делали попыток выбраться, я сделал вывод, что находятся они там добровольно. Одеты они были в большинстве в зеленый камуфляж, бинтов и крови видно не было, но позы и откинутые бессильно руки позволяли сделать вывод, что раны достаточно серьезны, чтобы помешать свободно двигаться. Почти все были усатые – на ум пришел тот самый Булгаковский сеятель, что так равнодушно покинул Василису. Поискал глазами усы пшеничного цвета – не нашел, все черно-седые.    Одна, вторая, третья клетки проползали мимо. В четвертой, на полу, радом с одним из раненых, лежала женщина. Вытянувшись, она всем телом прижималась к мужчине, касаясь его одновременно лбом, коленями и грудью. Между ее животом и боком раненого лежал младенец. Услышав меня, женщина быстро подняла растрепанную голову – глаза большие, карие, густого цвета, лицо узкое, волосы сбиваются в неровные, мятые кольца. Резво перекатившись, она оказалась на четвереньках, и просунула ребенка через решетку прямо мне в руки: - Возьми. Я его ему принесла. Но уже не надо. Я посмотрел на двери фургона – замков ни на этом, ни на других не было. Значит, не заперто, значит, она и эти люди могут уйти отсюда в любой момент. Но не уходят. Женщина повторила: - Возьми себе. Нам уже не надо.    Раненый слегка повернул голову – взгляд равнодушный. Были ли они муж и жена, и был ли это их ребенок, я не знал. Отодвинул от лица младенца пеленку – вверх смотрел один глаз. Осмысленно, с выражением отчаяния, которое залегло вокруг складок нижнего и верхнего век одного глаза, расположенного посередине. Я резко дернулся, ветки деревьев, фургоны с ранеными и сине-серое, как и один глаз ребенка, небо, завалились назад и вбок.    Спина затекла. Руки все еще ощущали тяжесть и тепло, когда я проснулся. Минивэн резво продирался через зимние сумерки по междугородней трассе – мы ехали уже почти четыре часа. В машине было прохладно. На предложение прибавить печку, водитель отрицательно помотал головой. Сзади какой-то мужчина спросил: - Чего это он? Жалко топлива? - Спать хочет. Понимает, что если пригреется сейчас, то с трассы уйдем. Зато честно! – собеседник спрашивающего добродушно хмыкнул. Никто не стал настаивать. Зима и срывающийся из черной степи снег сделали людей покладистыми, внимательными к недостаткам друг друга.    Вокзал вырос среди городских огней, заставил выбросить себя на ветер. Пересадка. Еще два часа, и я дома. Дома, со своими книгами, котом, фильмами и фотографиями. Во втором микроавтобусе, которые заменили собой большие и медлительные Икарусы, было тепло. Свет в салоне выключили, и мы снова упали в зимнюю степь. Метель усилилась - снег несло почти параллельно земле, он прыгал в свет фар из темноты, и казалось, что вслед за ним бросятся на нас древние чудовища, таящиеся в черной пустоте, рожденные мраком и хаосом. Но, очевидно, людям дано их видеть только один единственный раз, потому что на нас никто не бросался.    Из тела постепенно ушло то ощущение избитости, ступора, которое бывает после кошмаров.

Записки обывателя. Про маршрутки и ноябрь. (Олег Н.) Утренняя субботняя маршрутка в городе N – совершенно особенное явление. В крохотной железной, пыльной и дребезжащей коробочке концентрируется вся суть дня вчерашнего у тех, кто вынужден в государственный выходной вынимать свое тело из-под одеяла и выбрасывать его на ноябрьский промозглый холод. Запах перегара, обреченные взгляды едущих на работу, старушечья живость. Живые и активные в субботней утренней маршрутке только старушки – они пережили вчерашний день, победили его, для них наступил новый. По утрам у них радость заметна больше всего. И они едут на рынок, довольно улыбаясь, озабоченно перебирая содержимое сумок, отстаивая свое право на бесплатный проезд и временами задирая спутников. В это утро было совершенно так же. Рассветная прозелень неба смешивалась и запахом принятой накануне двумя потрепанными мужичками неустановленной жидкости, из магнитолы подвывала девица с безответной любовью, а напротив сидела старушка. Она деловито возилась в сумке, доставая поочередно проездной, носовой платочек и удостоверение. Потом огляделась в поисках слушателя. Мужички ответили ей тяжелыми, пасмурными взглядами – им бы сейчас спать, перерабатывая этил в душевное равновесие. Девчонка в розовой помпонистой шапке, явно едущая открывать отдел в крытом рынке, зомбически уставилась в телефон – опять мимо. Женщина средних лет, с несчастным, затравленным выражением лица и стоптанных внутрь полуботинках настолько явно щелкнула зубами, что старушка, уже набравшая в грудь воздуха, потихоньку его выдохнула и слова остались внутри. Я ее заинтересовал мало. Маршрутка заложила вираж на повороте, пробираясь через ноябрьский город. Деревья уже изжили свои надежды вместе с листьями, смирились, и теперь опустошенно тянули в лягушачье небо черные ветки. Пятнистая собака метнулась от дороги в кусты, хвост ее напоминал саблю. Дома темными стеклами отражали огни машин, которых было еще очень мало, и редко-редко где в окнах горел теплый, радостный свет. Город спал, или делал вид, что еще не проснулся, чтобы не задевать чувства тех обреченных, что составляют число пассажиров одного-двух самых ранних рейсов маршруток. «Мы – себе, а вы – себе, господа хорошие! Никто не виноват, что ваш ноябрь на данный момент гаже нашего!» На одной их остановок произошло оживление: в салон, помогая себе алюминиевой тростью, ввинтилась еще одна старушка. И понеслось! Они, словно два магнита, создали притяжение настолько сильное, что у водителя захлебнулась, закашлялась магнитола. За восемь минут были обхаяны политика, медицина, молодежь, родственники одной их них, и почему-то картофель. Потом обе дружно принялись хвалить какое-то лекарство. Потом хвалили местную газету. Девчонка поплотнее засунула в уши наушники. У меня наушников не было. Стало еще тоскливее. Да, пожалуй, нет ничего, что было бы настолько заполнено обреченностью, как субботнее ноябрьское утро в маршрутке затерянного в степях городка. Ох, не спиться бы, не слиться, Вдоль забора лист метет. Оголтелая синица Из петельки корку жрет. Лист кружится, в грязь ложится, И ноябрь щерит рот. Лягу спать - одно, не спится: Ветер спать мне не дает. То ли спьяну, то ли снится- Кто-то в комнату идёт. Надо встать бы, да закрыться- Черт с ним, может, это кот. И не встал, что суетиться? Хоть бы кот, а хоть бы черт. Безымянная синица В листья голову кладет.

Записки обывателя. Про бутерброды с колбасой и блошиные рынки. (Олег.Н.)    В нашем городке культура блошиного рынка как таковая отсутствует. Есть пяток дедов на клочке асфальта за каменным китом местного универмага, которые торгуют старыми, советскими инструментами, вениками для бань, топорищами без топоров и той напыщенностью, которая свойственна скорее купцам из 17 века, осознающим свою ценность. А обычной барахолки нет. И не сказать, чтобы в ней не было нужды – у всех и каждого в этом городе есть мышиный запас на балконе, в кладовке или сарае, где складированы сотни ненужных и неиспользуемых вещей. На Авито люди выкладывать свой хлам стесняются, вот и пылятся старые детские ролики в обнимку с эмалированными кастрюлями, а дедова резьба по дереву рядом с вполне целым, но уж очень ободранным детским стульчиком. И всем этим вещам можно вполне найти новых хозяев. Но, не судьба: вечное «А что же подумают люди?» давит на все разумные доводы каменной плитой, и в результате ролики покупаются новые, становятся малы через год, и пополняют собой армию «потом решим, что с этим делать».    Так что, когда я оказываюсь в областном центре, то специально выкраиваю время, чтобы посетить местный блошиный рынок. Даже не для покупок, а для того, чтобы насладиться духом веселого пира вторичной жизни. Народ, не стесняясь, продает все то, что в какой-то степени можно выразить в денежном эквиваленте. Буквально. 15 рублей – это уже стоимость, уже предмет.    Вот и в этот раз, закинув в карман бутерброд с колбасой, я отправился на «Блоху». А «Блоха» и в самом деле в областном центре замечательная! Тянется по улочкам и тупичкам на несколько кварталов вдоль и поперек, лепится к ветхим заборчикам, наползает на проезжую часть. А тротуар, обведенный, словно ресницами, пирамидальными тополями, превращается в смесь краеведческого музея с «Галери Лафайет». И дамы, в 10 утра уже начинающие слегка пахнуть легкой смесью водки и лучка, двигаются там, словно самые элитные француженки из фильмов. Это их мир. Они точно знают, что за котелками надо покупателя послать к Ваське на «шахе» за три поворота, за книгами к Семену на угол за мусорными ящиками, а кое-кого и просто послать. Потому что какими бы низкими не были цены, бесплатно можно только получить это самое направление в эко-тур. В эко – ибо данное действие не вредит природе.    Солнце сияло, словно купленное в кредит, народ поражал дружелюбием. Кстати, барахолка – если это, конечно, правильная и порядочная барахолка, она отличается именно дружелюбием. Тебе расскажут-покажут-дадут потрогать-пообещают достать получше. В общем, не спеша, я купил фотоаппарат ФЭД, пару дореволюционных фотографий с трогательными подписями и неожиданно проголодался. Однако подманил книжный развал – на деревянных щитах лежали вперемежку марксисты и английские леди, проститутки и металлурги, Запад и Восток. Пока беседовал с каноничным Семеном о том, что сейчас домашние библиотеки отдают целиком и даром (что, конечно, угнетает в культурном смысле) а народ избалован Интернетом (что, в принципе, вроде и неплохо) из кустов вывалился кот.    О, что это был за кот! Огромные цыганские глаза, полные той жертвенной скорби, которая присуща только иконным ликам. Длинные, не совсем чистые лапы, высокохудожественные полосы цвета столовского борща и одна треть хвоста. Кот сказал: «Хммм!» - и посмотрел на мой карман с бутербродом. Семен достал кусочек хлеба и кинул коту – кот даже не скосил глаз на подобное хамское отношение. Я вынул из кармана бутерброд, развернул, и отдал коту толстый кружок копченки. Кот сказал что-то навроде «Норм-с!» и убрался в кусты.    Поговорили еще с Семеном. Потом я тихо брел к вокзалу, доедая пропахший копченкой кусок батона. Неплохо. Рюкзак грел спину – в нем лежал ФЭД.

Записки обывателя. О БИЧах и канарейках. (Олег Н.)    Ветер мел по асфальту ту неприятную городскую смесь пыли и битого стекла, которая является неотъемлемой частью почти любого города с населением меньше заявленного. Ветер же вымораживал щеки, пальцы и остатки хорошего настроения. Оно словно всосалось в уголок груди, подобрало там лапки и пакостно щурилось: «А попробуй меня отсюда вытащить! Ну! Цирк уехал, деньги кончились!»    На остановке, облупившейся, а ранее желтой, сидел БИЧ. Возможно, интеллигентного в его прошлом и вовсе не было, но называть человека с ходу бомжом как-то некрасиво. БИЧ неловко, по птичьи, выворачивал голову вбок, разглядывая прохожих. Не просил ни денег, ни купить ему пирожка в ближайшем ларьке. У этого ларька часто мелькал другой, заросший бородой и настолько дурно пахнущий, что ему сразу покупали пару пирожков, только бы он переместился куда-нибудь в подветренную сторону. Заросший мыкал благодарственно, перемещался и поедал пирожки, устроившись на дощатом помосте овощного павильона, который почему-то почти всегда был закрыт. А этот сидел спокойно, иногда шевеля черными пальцами ворот куртки. Почему пальцы-то черные? Как у механизатора. Говорят, что самые чистые руки у хирургов и у механизаторов. В одном случае микробов убивают, в другом эти самые микробы не могут выжить из-за солидола и прочей горюче-смазочной массы, втертой, вдавленной в руки человека. Но здесь руки черные скорее от сажи и копоти – наверняка в его месте обитания есть печурка, кормящаяся мусором и ломаной доской. На ногах БИЧА была обувка «Прощай, молодость!».    Усы. Почему усы? Может, не совсем еще опустился человек? Глянул в глаза – а, нет. Тут, по ходу, всё. Пишите письма, играйте, трубы. БИЧ снова вывернул голову, почти бездумно вглядываясь в проходящих мимо бабулек. А ведь мог попробовать у них попросить денег или еды. Вон та, в длинной юбке и платке, может и дала бы. Но он не сделал даже попытки, губы и плечи не шевельнулись. Ветром прилепило к ногам БИЧа тонкие замызганные брюки.    Почему-то пришло на ум сходство с канарейкой – так же выворачивает голову вбок. Однако ж канарейка живет на полном обеспечении: ест, спит, вступает в семейные отношения в чистоте и тепле. И если подохнет, то ее закопают с грустью, возможно, даже положат красивый камешек на могилку. Конечно, может и просто выбросят в мусорное ведро, замотав в кусок туалетной бумаги. Но вернее всего первый вариант. А вот этого мужичка вернее всего захоронят за государственный счет, в полубезымянную могилу, под номером на табличке.    Ветер стих. И с неба, изорванного острыми краями серо-мутных туч, пошел снег. Белый, крупный, мягкий. Я вспомнил, что в очередной раз бросил курить – но в кармане были почти полная пачка сигарет и зажигалка. Достал, подошел к БИЧУ: - Извините, вы курите? - Да… - Здесь несколько штук не хватает, но, может быть, вы возьмете… - Спасибо! БИЧ забрал сигареты и зажигалку. Подошла маршрутка.