Anastasia Leon

#глоссарик 18век+ Читая чей-то пост когда-то ещё в прошлом году, наткнулась на слово бонмотист. «Звучит хорошо! Как-то прям с претензией», — подумала я и полезла в словарь смотреть, что это за мотист такой… 📖Бонмотист, бонмотиста (муж. род, разговорное, устаревшее) — остряк, острословец. Например: 📖 «Явились краснобаи, рассказчики, бонмотисты». — Ф. М. Достоевский, «Маленький герой». Произошло от французского “bon mot” — острота. Слово бонмо тоже, кстати, существует. 🤡 БонмО (ср. род, несклоняемое, ударение на последнем слоге) — меткое, удачное словечко; острота, шутка. Например: отпустить бонмо (сострить). Короче, если вдруг вам где-нибудь в сканвордах (ну вдруг, кто вас знает) попадётся вариант «(разг. устаревшее) остряк, острословец» смело пишите бонмотист. 📖Ну или если захотите щегольнуть лингвистической эрудицией, флаг вам в руки, точнее, новый языковой символ вам в голову. Мне лично нравится слово само по себе, звучит объёмно и незаезженно)

Розовые очки — последняя линия защиты для любви, мы всегда внушаем себе, что тех, кого мы любим, не коснутся страдания и горе, что наших любимых беда обойдет стороной. Ради них мы мечтаем о вечной жизни, хотим обладать суперспособностями и пытаемся строить машины времени. Мы надеемся, господи, как мы надеемся. Трилогия «Медвежий угол» Фредрика Бакмана. Ощущается по-гаррипотеровски. Бакман просто приглашает зайти на чашечку чая, а потом... Слово за слово и «обливиэйт»... Ой, то есть «банк банк банк банк банк». Короче, магия✨ Время куда-то летит, чай остывает, пока ты остервенело вгрызаешься в страницы, хранящие главный секрет — кто, чёрт возьми, победит? Трилогия «Медвежий угол» — «Гарри Поттер» на современный скандинавский лад. Только вместо волшебных палочек — клюшки, вместо мётел — коньки, на красном свитере льва заменяет бык, на зелёном место змеи занимает медведь, поле для квиддича превращается в лёд, а отрицательные персонажи на деле оказываются не тем, чем кажутся в начале. То же противостояние — красные vs. зелёные. На место Гриффиндора и Слизерина приходят Хед и Бьорнстад. Две основные противоборствующие силы. Вот только кто тут хороший, а кто в роли плохиша — вопрос без ответа. Точнее, ответ один, очень, к слову, современный — нет плохих и хороших, есть просто люди, заряженные батарейками с противоположными полюсами. Здесь люди живут хоккеем. И ты — вместе с ними. У них вместо сердец — шайбы. И твоё вдруг принимает округлую форму. Ты —житель этих захолустных поселений, зеленого и красного. Ты просто не можешь не жить лесом, льдом и общей страстью к хоккею, пока разворачивается вся эта трехтомная запутанная, леденящая, ужасающая, но вместе с тем обнадёживающая и вдохновляющая история. Сердце заходится, отбивая в такт шайбе «банк банк банк банк». А ты... Взрываешься от хохота, рыдаешь навзрыд, согреваешься об тепло людей и разбиваешься об их самоуверенность и жестокость. Здесь — жизнь. Сегодняшняя, настоящая, честная. Бакман говорит с тобой очень просто, не обременяя язык сложными конструкциями и приёмами. Он просто рассказывает историю на кухне. Очень длинную историю. Чай весь выпит и вроде бы пора уже и честь знать, а ты всё сидишь и чего-то ждёшь. Кто же, блин, победит? Банк банк банк Я уже знаю. Может быть и вы как-нибудь загляните к Бакману в гости? Оу! Не пугайтесь: он вас надолго не задержит. Но, на всякий случай, захватите с собой несколько упаковок чая. Вы сами захотите остаться☕️ Сколько раз за всю жизнь мы бываем полностью, безоговорочно счастливы? Сколько раз выпадет нам шанс полюбить что-нибудь почти бессмысленное, и полюбить абсолютно, безусловно? … ведь проблема с хорошими и плохими людьми в том, что большинство из нас бывает и тем и другим одновременно. Мы так легко воспринимаем счастье как данность, если оно дано нам с самого начала. Мы почему-то всякий раз забываем, что любая победа — всего лишь начало обратного отсчета до очередного поражения. Мы — такие же люди, как и те, кто живет в других городах: если у нас не будет завтра, что же нас ждет?… Иногда нет ничего важнее, чем знать дорогу домои.

Оттого что мои мысли не облекаются в слова, чаще всего они остаются хлопьями тумана. Перечитала «Тошноту» Сартра. Честно, боялась за него браться в третий раз, ибо предыдущие разы были не то чтобы приятным и сколько нибудь понятным читательским опытом. Но меня к нему жутко тянуло. Почему-то. Перечитала и, наконец, поняла, почему. Почему именно сейчас, а не тогда. Всё встало на свои места, пришлось ко времени и я его переварила легко, без тошноты. Как иронично) «Тошнота» проникла и в меня, открыла мои боли и вечное смятение, видимо, присущее всем гиперчувствительным к миру и его проявлениям людям. Говорят, что до некоторых книг надо дорасти. И Сартр дал мне это ощутить на себе. Спасибо, Жан Поль. В этот раз ты пришёл очень вовремя. Приложила крайне ограниченную выжимку из выделенного мной. Сами видите, сколько там закладок. Советовать, как обычно, не буду, скажу лишь… Читайте то, что и как чувствуется вам важным и нужным. Будьте чутки в ваших выборах (не только книг, а вообще, всякого разного по жизни). Читайте и перечитывайте, если с первого раза не поняли, да даже если со второго. Возможно, на третий, книга вам откроется либо вы откроетесь ей 😉 И тогда всё встанет на свои места. И тогда всё будет правильно.

«Всё уже было придумано до нас?» Проползаешь мимо фолиантов, инструментов ведомого и не очень назначения, стареньких упаковок и коробочек для табака или вазелина, шкатулок ручной работы, искусно выделанных кружев на платьях, хрустящих рукописей, шахматных фигурок в стиле, как сейчас говорят, “Asian”, мимо деталей, деталей, деталей. Медленно, улиточным темпом скользишь по истории, робко оставляя склизкую тень своего присутствия. «Я здесь была. Я видела. Я касалась. Да, только потрогала глазами, но всё же, но всё же…» Всё уже было придумано до нас, но вдруг выкапываешь из архивов исторической памяти что-то очень по-новому личное, что-то уже знакомое, но забытое или попросту нашедшее новую форму воплощения, и внутри начинает покашливать моторчик созидания, обещая, ну конечно, завестись на полную. «Вот шкатулочки наподобие этих я бы использовала в качестве упаковки для своих изделий. В культурном прошлом ведь много нетривиальных маячков, которые можно взять и под себя переиначить. Вот вам и родится всеми так желаемая уникальность. Иногда вообще полезно обернуться, пару шажочков назад сделать, чтобы и себя наполнить визуальными смыслами, и внести их в свою деятельность, да и в жизнь в целом, а не только Пинтерест скроллить», — ползают в голове мысли, пока я ползаю в объятиях прошлого. Масштабная история находит свой маленький уютный уголок-пристанище внутри, оседая дробящими молоточками в сердечном центре. И сердце ведь заводится. Будто шкодливый ребёнок дёрнул за верёвочку и оно пошло-пошло трястись в лихорадке предвкушения. Чего? Да чёрт его знает. Но что-то внутри зудит и просится наружу. Да, всё уже было придумано до нас. Осознавать себя частью целого, находить в истоках культуры силы и импульсы для действий, заимствовать, не копируя, но переосмыслять и воссоздавать историю на почве современности. Прошлое нельзя отрицать, но его можно и нужно использовать: порыться иной раз в сокровищнице опыта и выудить (вдруг?) из неё бриллианты для вашей личной, уникальной, если хотите, коллекции.

Мне не хватает искусства в буднях. Классического канонического искусства. Музеев, в которых живут тени художников, вечно недовольные своими картинами и под покровом своей невидимости бесконечно их дорисовывающие, подправляющие, замазывающие все к чертям и начинающие заново. Там Айвазовский все никак не может подобрать цвет своему морю, Рубенс пытается оживить своего, и без того пугающего натуралистичностью, Иисуса, Малевич объясняет свой «Черный квадрат» (а заодно и «Белый»), Моне все так же рисует свой сад, а Мане, нахватавшись «современности» от посетителей, подумывает добавить тост с авокадо в свой «Завтрак на траве». Там живут все они, прозванные великими, но, по закону жанра, себя таковыми не ощущающие. Они жили искусство и творили жизнь. Они пережили себя, остались в неряшливо брошенных мазках, в едва уловимой светотени, в общей композиции картин, что смотрят на нас со стен своих хранителей-музеев. Они ловили жизнь то жадно, то лениво, каждый свое существование перенес на холст, оставив нам плотно вдавленный в землю узор собственного «ботинка». Я люблю картины. Они дышат историями, в которых оживают характеры творцов: их привычка закусывать усы или пощипывать мочку уха, манера надрывисто смеяться или молчаливо наблюдать, чуть прищуривая спокойные глаза, в которых еле уловимая, но вдруг, промелькнет искра смеха, одобрения или презрения. Картинам не страшно открыться и показать свои слабости, пороки, всю тьму, что метелью вихрится внутри, сметая на своем пути мельчайшие крупицы света. Там смело быть слабым никчемным собой, валяющимся на дне в позе корчащегося зверя, страждущего и рвущего себе глотку в желании вырыдать всю грязь. Это молчаливое исповедание, без лишних вопросов, глупых (о)суждений и неуклюжих заминок. Мне не хватает этого искусства, которое, несмотря на зашитую в корне неодушевленность, необычайно живое, восстанавливающее и принимающее. Мне не хватает нашего молчаливого диалога под строгим наблюдением тени творца, снова берущего кисть в попытке усовершенствовать свой небезупречный шедевр.

Если бы я была историей, то непременно историей меланхолии. Томные взгляды, грустные усмешки, задумчивые вздохи… Внутренний чудак, то плетущийся, то несущийся на крыльях своих двух в поисках утраченного себя, попутно подбирающий фрагменты времени, когда-то закатившиеся под диван и с тех пор смиренно спящие там под одеялом пыли. Позабытые, нетревожимые, отвергнутые. Найти время, в котором ты потерялся, то ли самовольно заигравшись в песочнице, то ли будучи позабытым на продленке чересчур занятыми родителями, то ли оставшись в пустом кинозале, глазея на давно потухший экран со следами сбежавших титров, — найти эти временные прорехи, чтобы найти себя там, взять за руку и наконец забрать. Домой. Возвращаться домой приятно, когда ты точно знаешь, где он. Когда все твои со-части собираются за чашкой чая обсудить прошедший день: и шелестят страницы разговоров, прерываемые паузами смешков и шумом молчаний. Быть дома внутри — фундаментальнее, чем просто быть. В бытии нет чувства, в доме — их много: они наполняют и исцеляют, когда ты снова разбил коленки, упав с велосипеда мыслей, или получил двойку за очередной урок, что ведет тонкогубая, прямоспинная, строгоглазая, пучковолосая учительница Жизнь. Путь меланхолика — вечный поиск своего Дома. Поиск себя в бесконечном смешанном лесу своих же персоналий, чтобы в конечном счете собрать их все в корзинку и принести Домой. А там — круглый стол, дымящийся чай, свежеиспеченные булочки с корицей и теплый шелест разговоров, прерываемых паузами смешков и шумом молчаний…

«Почему ты не улыбаешься на фотках?» «Тебе же идет улыбаться!» «А мне кажется, в этом твоя изюминка» «А мне кажется… Я думаю…» «Слушай, а может…» И плюются, и плюются, и плюются в меня еще не догоревшие окурки мнений, какой мне следует быть. Обжигают? Да. Больно? Первые 7 секунд. Или вдруг харкают в лобовое: «УЛЫБАЕМСЯ!)))». Я эти плевки (да, не со злым умыслом, но склизкие) вежливо стряхиваю, слегка изгибая морщинки рта в радугу и поеживаясь плечами. В голове копошатся червемысли, просверливая дыру из «Господи, ну почему я такая, а не другая. Гребаный безнадежный меланхолик, брошенный в открытое, а грести нечем: вместо рук — крылья, да и те переломаны, не взлетишь». Прихожу домой, выбрасываю себя и крылья в мусорку, облачаюсь в платье «мнения» длины макси, вгрызаюсь стопами в острые улыбки-каблуки и пачкаю зеркало не-собой, перештампованной, перемнительной, пере-…, пере-… Словом, абсолютно «пере-», совершенно не «-ся». Из зеркала на меня смотрит запуганное пугало, собранное из цветастых потертых тряпок, с отфэйстюненной тыквой и копной соломы, уложенной на «беспредельновсемижеланный» дайсон. Хм… А выглядит неплохо, иногда даже шиКАРно, что даже вороны слетаются на эту блескучесть, и шиКАРкают комплиментами. Внешне — блЯстящая не-я, внутри — блЮющая от передозировки всеми «блЯ» и «КАР» я. Стою, смотрю на не-себя, а из глаз начинают течь строки: «Моя хрупкая девочка делает вид, что сердце её из стали. Но в душе отпечатки вселенских обид, и глаза утопают в печали» Хрупкая девочка устала делать вид. Она сломалась и полетели плевки «блЯКАР» на и без того загаженный тротуар. К уже потухшим, истоптанным, в фильтр поцелованным брошенкам. Вздыхаю. Еще раз. И еще один вздох. Вы. • • • Дох. Иду и достаю из мусорки себя, приколачиваю наспех крылья, переломанные, но мои, стираю строчки потекших чернил с глаз, смываю искусственную радугу и проступает привычный покерфейс, известный в народе как «че ты такая серьезная/грустная». А вот такая. Могу еще нахмуриться, позлиться и эхом вдогонку вам похохотать. Я — разная, но верить совсем не обязательно. Лучше верьте в чудо и в себя. Или в чудо-себя. В последнего особенно, ладно? Лечите свои крылья и (вз-) Летайте.

Сижу, разбираю свои виниловые пластинки, которых, увы, всего две. Но это пока! Linkin Park и The Beatles косятся друг на друга, изредка бросая в мою сторону немые вопросы. Ну да. Сомнительное соседство, agree, ребята. Первые слишком громкие и кричащие и на пару с потрескиваниями винилового Crosley создают весьма скрежещущую по доске ногтями композицию. Ладно, все не так плохо, но уши тут лучше приберечь на всякий. Но голос Честера все-таки ничем не испортить, даже трескотней. Вторые слишком веселенькие. Альбом такой. Вот не веселые, а именно веселенькие. Под это должно быть определенное настроение, такое немного дурное, джазово-драйвовое, чтобы язык высунуть и скакать. Не хочется. Вот бы сейчас Cigarettes after sex или Лану поставить. На виниле они обещают доставить двойной, а то и тройной… Манкие голоса и обнажающие мелодии обрекают на шалость и какую-нибудь маленькую провокацию в четырех стенах. С сигареткой (хоть ты и не куришь, но для антуража очень даже), зажатой меж лепестков, скользить по заданному прямоугольнику пространства и, теряясь в дыму времени, упорхнуть в безвременье. Собственно, cigarette after sex. Захожу на OZON. В ленту поиска вплетаю свой виниловый запрос. Бинго! Конечно, бинго. Разве на озоне бывает по-другому. Добавляю в корзину сигареты и рожденную умереть. Тут, кстати, соседство сложилось очень даже. Приятное на ощупь, терпкое на вкус, древесное с нотками мускуса на запах… Вздохнула. Оставила в покое винил и Поймала солнце. По-летнему зимнее. Поплавала в заходящих лучах под Бена Ховарда, вновь ощутила себя красивой и «Maybe you were the ocean When I was just a stone» Стоп-стоп-стоп! Вы слышали? Какая метафора! Момент узнавания. Тихий и радостный. Аккуратно вытаскиваю океан и камень из нежных лап песни и забираю в свою сокровищницу любимых (из)речений. Солнце зашло. Закат пойман глазом айфона. Улыбаюсь. Напеваю про себя строчку, и еще раз, и еще… Ну вот. Впечаталась. В ближайшие пару дней буду мысленно точить камень о волны Тихого. Или Атлантического. Или Северо-Ледовитого. Битлз и Линкин Парк смотрят на это всё с недоумением. Ну да. Это они еще не знают, что скоро к ним подселятся новые жильцы… Очень новые. Смеюсь. И защелкиваю мой виниловый кросли.

Видите вон там наверху картину Матисса? Девушка на синем фоне в покорном умиротворении опустила голову на руки, сложив оружие и сдавшись…с боем. Да, почему-то мне кажется, все было именно так. Поле боя и она в легком кружевном, местами запачканном алой, несется в самый пыл сражения, даже не думая унимать свой. Только после изнурительных усилий наступает такой благостный штиль, ощущаемый невербально, на уровне какого-то непостижимого родства душ, сквозь века найденных в антикварной лавке Стамбула. Помните притчу про красную нить, которая соединяет людей? Я бы немного её исправила: она соединяет души. Увы, моя новообретенная родственная душа была мной же и оставлена в баре «Юрий Гагарин». Люба, кстати, тоже свой постер забыла. Уважаемый вышеупомянутый, надеюсь, вы наших потеряшек всё-таки сохранили, и теперь они, покинутые, но не сломленные, гордо украшают ваши стены… Повод ли это вернуться? Всего лишь постеры… мелочь. Ну конечно! Конечно да. Ведь из таких мелочей и складывается большой смысл. Самое вещественное оправдание нашего существования. *** «Вещи приятней. В них нет ни зла, ни добра внешне. А если вник в них — и внутри нутра. Внутри у предметов — пыль. Прах. Древоточец-жук. Стенки. Сухой мотыль. Неудобно для рук. Пыль. И включенный свет только пыль озарит. Даже если предмет герметично закрыт»

В своем абстрагированном наблюдении за людьми и собой, что уж там, забавляюсь тому, какие же мы все-таки все инфантильные, как бы сильно ни старались от этого избавиться. Межличностные отношения, которые я отношу к сфере духа (это важно для дальнейшего понимания текста), — лучшее поле для исследований. Меня горько смешит, когда, например, знакомые люди в силу каких-то причин (чаще всего заляпанных негативными красками) при случайной встрече изо всех сил стараются не замечать друг друга, перейти на другую сторону, уйти, пока не заметили. Только вот штука в том, что все всё всегда замечают) И филигранно молчат, думая, что тем самым сгладили углы. Ха-ха. Выросли, говорите? Ну-ну, продолжаем играть в песочнице и обижаться на всю жизнь, когда другой «ребёнок» разбивает так усердно тобой вылепленный куличик. Мы выросли, но так и не научились разговаривать. Не научились облекать свои тревоги, обиды, недовольства, страхи в слова, в диалоги, которые могут, аллилуйя, вылечить или, увы, ранить, но точно развеять туман недопониманий. Мы привыкли избегать острых углов, так и не поняв, что если их не сгладить, то они никуда не денутся, а только сильнее заострятся, умножатся и потом ранят в разы больнее, проткнут насквозь уже не одним, а миллионом лезвий, отборно приправленных ядом. Но как их сгладить? Все так банально. Поговорить. Но мы, чёрт его дери, не умеем разговаривать, а говорить прямо и подавно. В искусстве увиливаний многие из нас преуспели, покорив не одну, не две, да даже и не три вершины. Тоска. Как же мы слабы, когда дело доходит до честности и искренности. Во мне бушует океан горькой иронии от наблюдения за людьми и собой, в частности. Я не претендую на идеальность, все эти претензии я предъявляю и себе. Анализируя себя и свои реакции, понимаю, что где-то даю слабину, позволяя нахлынувшим эмоциям взять верх и руководить моими действиями. Так и совершаются по-детски глупые поступки, ранящие и меня, и других. «Горькая правда или сладкая ложь?» Все выбирают горькую правду, но продолжают жить в сладкой лжи, даже не пытаясь изменить тактику. Да и зачем? Ведь так удобнее и воистину слаще. Но это иллюзия. Внутри все всё понимают, но продолжают оправдывать и оправдываться, прикрывая наружу жирным слоем притворства и избегания. Где она, эта взрослость? Неужели тупо в зарабатывании денег, которыми, в условиях капитализма, можно в принципе решить всё? Прикрыть вялость ума и духа, нивелировать необходимость искренних и уважительных отношений, купить любовь, дружбу, честность? Но взрослость не может состоять из одного компонента — умения зарабатывать, другие-то мы где растеряли? Ведь они должны быть. И они есть. Мы — взрослые, потому что нам положено быть ими по возрасту. Но внутри — дети, научившиеся играться с материальным, но понятия не имеющие обо всём, что выходит за рамки видимых и осязаемых форм. Дети, которые выучили слова, но говорить так и не научились. Все-таки взрослость — это гармония между материей и духом. Перевес в ту или иную сторону неизбежно приведёт к искажениям. И пока мы, обмундировавшись инфантилизмом, лавириуем между быть или казаться, казаться или быть, увиливаем от искренности и открытости, мир точит углы, на которые мы когда-нибудь точно напоремся.

✍🏻 Inspired by Brodsky «Дорогая, я вышел из дому сегодня вечером» Крутится в голове как заевшая пластинка. С ней так часто случается: лирика головного мозга, когда вдруг строчки выскальзывают из рваных щелей памяти и сочатся в активный мозг, рассеиваясь там в миллиарды мыслей, как дымок из трубы деревенского дома, плавно расползающийся по небу причудливыми прозрачными клубами. Второй? Третий? Десятый? день подряд Бродский называет ее дорогой и все никак не покинет улиц ее памяти. Как надоевший влюбленный, который все приходит и талдычит о любви, он прокрадывается на центральную улицу и не то чтобы кричит или как-то привлекает к себе внимание. Вовсе нет. Он просто скромно стоит, закутавшись в своё поношенное пальто, с сигаретой, зажатой между средним и указательным, и тихим голосом начинает свою браваду: «Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером подышать свежим воздухом, веющим с океана Закат догорал в партере китайским веером, и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно» Люди скользят мимо. Проходят сквозь него. Наступают на него, топчут. Но их не слышно. Люди выключены. Он включён. Поэтому ему не больно. Поэтому он может не кричать. «Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам, рисовала тушью в блокноте, немножко пела,…» Ветер колышет его серебристые пряди и разносит бормотание по всем закоулкам ее мятущегося мозга, захваченного в плен его поэтической магией. «…развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком и, судя по письмам, чудовищно поглупела» А ей все равно. Ничего не трогает ни сердца, ни тем более души. Копья боли нанесли слишком глубокие ранения, пронзили тело вдоль и поперек, оставив за собой алый шлейф мучительных воспоминаний, и все ещё отдают гулким стоккато по сердцу, одевая его в броню и защищая ото всех посягательств романтичных варваров. Но Бродский хуже. Хуже варвара. Он — поэт. Нет никого хуже поэтов. И никого лучше нет. А ему все равно. Он продолжает бормотать гнусавым голосом: «Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более немыслимые, чем между тобой и мною» И она рада. Устала и взмокла от этого словесного зноя, но в глубине рада, что он приходит на ее улицу в условленный час и талдычит о чём-то своём, что так понятно ее истерзанному существу. «Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,…» Ей ничего не остаётся, и она вступает в диалог с поэтом, который никогда ее не услышит: «— Вот тут ты не прав, Иосиф. Мои голос, тело, имя давно уничтожены. Мной». «…но забыть одну жизнь — человеку нужна, как минимум, еще одна жизнь. И я эту долю прожил» Тут она согласно кивает головой. И сдаётся. Падает в объятия его нескладных рифм. Броня спадает, вновь обнажая уязвимое сердце, в которое уже летят новые копья, и… «Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии, ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?…» Пронзают. Вдоль и поперёк, оставляя за собой алый шлейф мучительных воспоминаний, и все ещё отдают гулким стоккато по сердцу, вновь одевая его в броню и защищая ото всех посягательств романтичных варваров. «…Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии…» Но Бродский хуже. Хуже варвара. Он — поэт. Нет никого хуже поэтов. И никого лучше нет. И ему все равно. «…Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива» Он бросает еле дымящийся окурок, плотнее запахивает пальто и уходит, оставляя ее наедине с соленым потоком, настырно сочащимся из глаз. Уходит, чтобы вернуться в условленный час на центральную улицу ее вновь ожившей, вновь уязвимой и вновь готовой принять острия лезвий памяти.

Вызвали сегодня такси. На экране вылезли детали поездки, включая имя водителя. Звали его Заза, имя, само за себя выдающее национальность. Грузин. Сели. За рулем приятный мужчина с грустными глазами. Спросили вежливо про его национальность, он подтвердил догадки уже своей манерой произношения слов. Грузин. А голос у него очень приятный, тихий, чарующий, обволакивающий своим спокойствием. Чувствуешь себя как в мягком облачке. Весь его рассказ звучал как колыбельная. В нем не было манерности, желания выдать желаемое за действительное (вспомним тех таксистов, у которых бизнес), только искренность и принятие своей судьбы как данности. Поехали. Разговорились. Рассказал, как это водится, про себя. Про Грузию, про свою обиду на русских, немного про личную жизнь. Как вам такое: два раза был женат. Одна жена — немка, другая — армянка. От обеих дети, один — в Германии, другой — в Казани. А с последней разошелся в прошлом году, потому что та слишком деньги любит. Рассказывая это, усмехнулся не то чтобы горько, но с доброй грустью. Посмеялись. Сказал, что в такси ему запрещают разговаривать с пассажирами. За это он заблокирован в категории «бизнес». Возмущается по-доброму: «Как же я, грузин, могу молчать? Где это видано, чтобы грузины молчали? Я — человек. Человек создан для того, чтобы говорить. Ну как можно, когда садится красивая женщина, не рассказать ей какую-нибудь историю? Сколько угодно блокируйте! Все равно буду разговаривать!» Посмеялись. Поговорили про насущное. Про смерть. Рассказал, что 5 раз за ним приходила черная с косой, 2 из которых он на коленях просил о смерти. Но его оставили в живых. Значит, нужно жить. Попал в страшную аварию на мотоцикле. Его собирали по частям 8 часов. Думал, что все. Конец. Но он выжил. Значит, нужно жить. «Зачем-то я нужен, раз смерть не забирает. Нужно жить». Нужно жить. Я ухватилась за эти слова. И не отпускаю. И не хочу отпускать. Нужно жить, понимаете? До конца поездки остается пару минут. Понимаю, что не хочу, чтобы это путешествие заканчивалось. 15 минут, превратившиеся в целую историю. Ну сколько раз за день/неделю вы вызываете такси? И сколько поездок наполняют вас светом, добром, надеждой? Сколько из них вы хотите повторить? Я вот очень хочу, чтобы как-нибудь мне вновь попался Заза и рассказал истории из своей жизни. Пусть даже те же самые. Поездка окончилась. Увы. С сожалением выползаем из машины, сразу ставим 5 звезд и отдельно отмечаем графу «Интересный разговор». «Пусть они там, в бизнесе, подавятся своим запретом на общение», — проносится в моей голове. Ну потому что, как это возможно, чтобы грузин молчал? Тем более грузин, которому действительно есть что рассказать.