Инна Молчанова, проза

- Та там осталась одна… Анатолий с женой как раз обедали, когда раздался этот очередной звонок. С Украины. Там жили почти все родственники супругов. А они вдвоем так и застряли на северах, редко-редко наезжая на родину в отпуск. -- Так! -- отодвинув тарелку и включив телефон на «громкую», жестко произнес он в трубку. – Давай, шоб не ругаться, о политике ни слова. О себе рассказывай. В трубке мгновение помолчали и вдруг затараторили автоматом на суржике: -- Та яка политика? Ваши оно усэ лето простоялы попид граныцею зи своимы танкамы… -- Так мы ж на своей границе стояли! Вам-то шо за справа до того?! – не выдержав, вспылил Анатолий...

Ириску привезли из Бурятии. Там, около рынка, расположенного на местном курорте, ее подобрала чета молодоженов. Котенок лежал у самых торговых продуктовых рядов и тихо умирал с голоду. Никому из торговцев-бурят и в голову не приходило бросить несчастному зверьку кусок хлеба. И это несмотря на то, что кошечка была трехцветной, что само по себе уже по приметам сулило счастье… Ей было месяца два-три, что, впрочем, трудно определялось, так как она была чрезвычайно тоща и недоразвита. В доме, куда она попала по величайшей своей удаче, уже проживала черная кошка Соня, весьма дорожившая своим элитным положением...

Да не нужна нам никакая революция! Потому что генетическое советское зернышко никуда не делось у нас. Просто его никто не искал – этот ген. Более того, ни одна наука о нем даже не подозревает. А надобно. Потому что только зазвучали они, произведения современного «нашего всё» - Александры Пахмутовой - в прошедшие выходные с главных экранов страны, и забыли люди о новостях, о бездарных сериалах и даже об индийских слезах. В каждом окне самого отдаленного сибирского хуторка словно затеплилась надежда на то, что не сгинул, не почил в Бозе наш единый и славный Советский Союз. Ох, какую же ностальгию вызвал этот концерт! Включали на всю свои приемники селяне, даже столы кое-где накрыли...

А хлебушко-то... дорожает! Мы кушаем хлеб из сельской пекарни. Разным он бывает. Хуторской народ уже даже график выработал: по иным дням хлеб только с большой нужды берём - смена не та. Когда та - буханочки румяные, поджаристые, ароматные. До дому, бывалочи, и не доезжают в целостности - понадгрызываем. А "неутой" смены не хлеб, а месиво. Ни тебе корки, ни духмяности - мякина, она и есть мякина. Воруют, наверное. Недовкладывают. Помнится, в детстве мы деревенский хлеб очень редко пробовали. Но и в городе был он вкуснейшим. А булочные у нас по-свойски назывались: "Паляниця". На Украине, потому что братской дело было...

-- Ой, батюшки! Ой, Божечки! Убили! Убииииили! – в окнах хутора один за другим вспыхнули огни. Спустя несколько минут на единственную улочку, напяливая на ходу нехитрые одежки, вывалили люди. Солнце еще лизало верхушку сопки, прикрывающей от ветров ложбину, где и расположилось селение в 26 сельских дворов, а на задах по стогам и осиновой голи уже всплывало огромное оранжевое в это время года ночное светило. Растрепанная полупьяная женщина со съехавшим платком хлопала себя по бедрам и надрывно речитативила: -- Убили, убили… Боженьки ж ты мой! -- Кого, Валентина? – пытались достучаться сквозь ее неподдельное горе собравшиеся до кучки крестьяне...

Завтра – особенный день. День моей второй смерти. Второй, потому что первая была давно – когда еще кружил над страной великий призрак Октября, работали фабрики и заводы, гудела жизнь на новостройках, кипел и верил в будущее БАМ. Именно там, в городе-Воротах Севера, пункте отсчета магистрали, сибирском Усть-Куте, свершилась моя первая смерть. Ушла навсегда моя маленькая вторая дочурка, моя кроха – Леночка. Она осталась там навсегда, чтобы стать старожилкой медвежьего сибирского уголка. Ушла тихо, не упрекая нас ни в чем, не прося ничего ни у настоящего, ни у будущего. Потом были переезды, полустанки и станции, транзиты и остановки...

В кубрике они проживали вчетвером: хохол Толька, русский Серёга, мордвин Мишка и Дятел. Какой национальности был Дятел – не определялось. Он был на четверть хохлом, на осьмушку молдаванином, на микрон белорусом и на всё остальное – мамкиным любимым сынком. Дятел вечно лез во всё и всем мешал. Над ним подшучивали, и он страшно обижался, разворачиваясь к сокубринцам пятой точкой, на которой неизменно (какие бы штаны он ни надел) маячила хоть маленькая, но дырочка. -- Пропёрдываешь? – завидев её, хохотали ребята. И он снова обижался, но снимал штаны и штопал коварную приживалку. Никто и не догадывался, что в душе Дятла зреет месть...

Папенька мой (царство ему небесное) был экстравагантным, беспартийным и большим оригиналом. Экстравагантность заключалась в том, что он не принимал на веру никаких общепринятых норм, находя в них вредность для развития «серых клеточек» и подделывая мораль под собственные умозаключения. Беспартийность выражалась в отрицании всех и вся авторитетов, ибо авторитет в доме был только в его лице. А оригинальность зиждилась на платформе того, что на все вопросы у него были только собственные ответы, которые мы, его дети, должны были принимать как истину в последней инстанции...